Башня. Новый Ковчег

— Что там в миру делается? Как новая ноша? Не давит на плечики?

— Не давит, — Павел уселся на стул, почувствовал спиной холодный пластик. — Борька, вот скажи, чего тебе, гаду, не хватало?

— Это, Пашенька, вопрос философский — на него просто так не ответишь. Да и надо ли? Дело сделано, финита ля комедия. Я проиграл, ты победил. Всё честно.

— Я с тобой не играл…

— Паш, ну хорош святого-то из себя корчить, — Борис чуть приподнялся на локте и посмотрел на Павла. Насмешка в его глазах исчезла, взгляд стал колким и злым. — Все мы в этой жизни играем. И идём к своим целям и вершинам. Ты же тоже к своей вершине упорно шёл. И по трупам шёл. Они тебе не снятся, не? Хотя бы свои, родные трупы. Лиза. Сынок…

— Борька! — Павел вскочил. Кровь отлила от лица, в глазах потемнело.

Борис тоже, быстро, как мячик, соскочил с кровати, оказавшись рядом с Павлом. Павел, не помня себя от злости, схватил Литвинова за ворот рубашки, дёрнул со всей силы на себя, почувствовав треск разрываемой ткани, увидел насмешку в зелёных глазах, оказавшихся почти вровень со своими, и, выплескивая всю скопившуюся в сердце ненависть и боль, впечатал Борьку в стену — головой о бетон.

— Сильно, Паша, — прохрипел Литвинов. — Эти на допросах не бьют, видно, на десерт меня для тебя приберегали. Ну давай…

Но злость уже отпустила Павла. Он медленно разжал руки и смотрел на Бориса, на его лицо, пошедшее красными пятнами. Смотрел слегка удивлённо, словно не понимая, что сейчас произошло. Что он только что сделал. Человек напротив всё ещё был его другом. Всё ещё им был.

— И как давно ты знаешь? — Павел сделал шаг назад, словно стоять рядом с Борисом было невмоготу.

— Недавно. Но догадывался о чём-то таком чуть ли не с самого начала, — Борис поднял руку, ощупал затылок, чуть поморщился. — Не знал только, насколько далеко ты мог зайти в своём стремлении забраться повыше.

— Ты всерьёз думаешь, что мною руководило это?

— Это, Паша, всеми нами руководит.

Борис отошёл от стены, снова сел на кровать, сгорбившись и уперевшись локтями о колени. Посмотрел на Павла.

— Человек — такое животное, что всегда и везде думает в первую очередь о себе. Некоторые — о своих близких, но и те, когда жопу прижмёт, всё равно сначала будут думать о себе. Поэтому я, Паша, тебя не осуждаю. Я тебя понимаю.

— Ты не прав.

— Ой, только не говори мне, что это всё ради мира во всем мире, ради нашей Башни, ради нашей великой цели — сохранить жизнь и бла-бла-бла, — Борис криво усмехнулся. — Мы не на собрании. Мы здесь вдвоём. Я и ты. Ты и я. Хоть раз будь честен, не передо мной — мне не надо — перед собой. Выскажись, душу облегчи. А потом пойдёшь дальше. Втирать людям про великие цели и великие жертвы.

В чём-то Борис был, конечно, прав. Но это была слишком простая, слишком примитивная правда, которая многое оправдывала, но ничего не объясняла. Она не объясняла ни его чувств к жене, ни той ответственности перед будущим, которую он чувствовал, хотя, может быть, и зря чувствовал. Может, и нет никакой ответственности, а будущее, какое никакое, наступит само собой и без него. И, значит, все зря…

Борис молча смотрел на него. Пристально, испытующе. Понимал его колебания. Ждал, когда он уступит. Сделает первый маленький шажок навстречу.

Павел медленно покачал головой. Нет, это всего лишь одна правда из сотен тысяч других правд. Это правда Бориса, Кравца, Полякова и им подобным. Но есть и другие. Есть правда Ледовского, прямая и солдафонская. Есть правда его дочери. Есть правда её друзей — серьёзной Веры и смешного, открытого миру и людям Марка. Есть правда этого мальчишки, Кирилла, который упорно шёл наверх ради людей, запертых где-то внизу по приказу Бориса, и ради его дочери, которую знал каких-то пару часов.

Так что напрасно Борис с иезуитской настойчивостью пытается продвинуть только своё представление о жизни. У него ничего не получится. У него уже не получилось.

— Ты не понимаешь. Не можешь понять. И, наверно, так никогда и не поймёшь.

— С последним высказыванием всецело согласен, Паша, — невесело рассмеялся Борис. — Времени у меня уже не осталось, чтобы успеть понять.

Павел побледнел. Они не касались приговора Бориса, но оба знали, каким он будет.

— Да ладно, расслабься, Паша, и не горюй. Кстати, как там насчёт последнего желания приговорённого?

Улыбка исчезла с лица Бориса, и Павел вдруг увидел, насколько Борис устал — смертельно устал.

— Я сделаю, что ты попросишь.

— Не трогай Анну, — в зелёных глазах Литвинова разлилась горькая тоска. — Ты наверняка читал протоколы допросов и видел, что я не упомянул Анну ни словом. И не упомяну. Но и без меня найдутся, уже нашлись те, которые наговорят и наговорили на неё и то, чего не было… Паша, обещай мне, что ты её не тронешь.

— Я понимаю, — медленно сказал Павел. — Ведь между вами…

— Ты дурак, Паша? — неожиданно зло перебил его Борис. — Какое «между нами»? Между нами всегда было только одно — ты…

* * *