Башня шутов

– Узнает, – тихо ответил голиард, – когда придет время. Потому что, как говорит Екклесиаст: «Всему свое время… Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное. Время убивать и время врачевать, время молчать и время говорить. Время искать и время терять, время любить и время ненавидеть; время войне и время миру».[341] Всему свое время.

– На сей раз я соглашусь с тобой целиком и полностью.

На распутье среди светлого березняка – каменный покаянный крест, один из множества в Силезии памятников преступления и покаяния.

Напротив креста светлел песчанистый тракт, в остальных направлениях расходились мрачные лесные дороги. Ветер рвал кроны деревьев, раскидывал сухие листья. Дождь – пока еще только мелкий – бил в лицо.

– Всему свое время, – сказал Рейневан Тибальду Раабе. – Так говорит Екклесиаст. Вот и пришло время нам расстаться. Я возвращаюсь в Зембицы. И, пожалуйста, помолчи.

Колектор посмотрел на них. Меньшие Братья, паломники, солдаты, Хартвиг фон Штетенкорн и его дочка тоже.

– Я не могу, – начал Рейневан, – оставить друзей, которые, возможно, попали в беду. Это несправедливо. Дружба – штука изумительная и громадная.

– Разве я что-нибудь говорю?

– Еду.

– Поезжайте, – кивнул голиард. – Однако, если вам придется сменить планы, если вы все же предпочтете Бардо и дорогу в Чехию, вы сможете запросто догнать нас. Мы будем ехать медленно. А возле Счиборовой Порубки думаем задержаться подольше. Запомните: Счиборова Порубка.

– Запомню.

Прощание было кратким. Как бы вскользь. Так, обычные пожелания счастья и Божьей помощи. Рейневан развернул коня. В памяти остался взгляд, которым простилась с ним дочка Штетенкорна. Взгляд телячий, маслянистый, взгляд водянистых и тоскливых глаз из-под выщипанных бровей.

«Какая дурнушка, – подумал, мчась галопом против ветра и дождя, Рейневан. – Такая некрасивая, такая трусливая. Но удалого мужчину приметила сразу и сумела распознать».

Конь мчался галопом примерно стае, прежде чем Рейневан одумался и понял, насколько он глуп.

Столкнувшись с ними около огромного дуба, он даже не очень удивился.

– Хо! Хо! – крикнул Шарлей, сдерживая пляшущего коня. – Дух неземной! Это ж наш Рейневан!

Соскочили с седел, и через мгновение Рейневан уже стонал в сердечном и горячо сдавливающем ребра объятии Самсона Медка.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – говорил немного изменившимся голосом Шарлей. – Ушел от зембицких палачей, ушел от господина Биберштайна из Столецкого замка. Уважаю! Ты только глянь, Самсон, что за способный юноша. Всего две недели, как со мной, а уж столькому научился. Прытким сделался, мать его, как доминиканец!

– Он едет в Зембицы, – заметил Самсон, казалось бы, холодно, но в его голосе тоже пробивалось возбуждение. – А это явно указывает на недостаток прыткости. И ума. Как же так, Рейнмар?

– Зембицкую проблему, – проговорил сквозь стиснутые зубы, – я считаю закрытой. И никогда не существовавшей. С… Зембицами меня больше ничего не связывает. Ничто меня уже не связывает с прошлым. Но я боялся, что они там вас схватят.

– Они? Нас? Ничего себе шуточки!

– Рад вас видеть. Нет, я, честное слово, радуюсь.

– Ты усмеешься! Мы – тоже.

Дождь крепчал, ветер раскачивал кроны деревьев.

– Шарлей, – бросил Самсон, – думаю, нет надобности двигаться и дальше… следом за ним… В том, что мы собирались сделать, уже нет ни цели, ни смысла. Рейнмар свободен, его больше ничто ни с чем не связывает, давай дадим коням шпоры, и айда к Опаве, к венгерской границе. Оставим, предлагаю, за спиной Силезию и все силезское. В том числе и наши сумасбродные планы.

– Какие планы? – заинтересовался Рейневан.

– Не важно. Шарлей, что скажешь? Я предлагаю забыть о наших намерениях. Разорвать уговор.

– Не понимаю, о чем вы.

– Потом, Рейнмар. Ну, Шарлей?

Демерит громко кашлянул.

– Разорвать уговор, – повторил он вслед за Самсоном.

– Разорвать.

Было видно, что Шарлей борется с собственными мыслями.

– Наступает ночь, – наконец сказал он. – А ночь рождает совет. La notto, как говаривают в Италии, porta la consiglia.[342] Но, добавлю от себя, очень важно, чтобы это была ночь сна, проведенного в сухом, теплом и безопасном месте. По коням, парни. И за мной.

– Куда?

– Увидите.

Уже почти совсем стемнело, когда перед ними замаячили заборы и строения. Зашлись лаем собаки.

– Что это? – беспокойно спросил Самсон. – Неужели…

– Это Дембовец, – прервал Шарлей, – грангия,[343] принадлежащая монастырю цистерцианцев в Каменце. Когда я сидел у демеритов, мне, бывало, доводилось здесь работать. В порядке наказания, как вы справедливо полагаете. Потому-то я и знаю, что это место сухое и теплое, как бы созданное для того, чтобы выспаться как следует. А утром, думаю, удастся что-нибудь и перекусить.

– Я так понимаю, – сказал Самсон, – что цистерцианцы тебя знают. И мы попросим у них гостеприимства…

– Ну, не так уж все хорошо, – снова обрезал демерит. – Треножьте коней. Оставим их здесь, в лесу. А сами – за мной. На цыпочках.