Бастион: Ответный удар

Полицейской сирены я не слышала. Как джип развернулся и убыл восвояси – тоже. Меня посчитали мертвой. Потом прибывшие ажаны рассказывали, как я выбиралась из-под бездыханного тела Андрея Васильевича и беззвучно шевелила губами в надежде что-то рассказать. Совершенно этого не помню. Память возвращалась клочками. Парни со «Скорой», носилки, вопрошающие мужи в форме. Отрывисто помню, как в порыве истерики билась головой о дверь «амбулатории» и хрипела: «Спасите его, спасите!» «Скорая» уезжала, вереща сиреной, а я извивалась меж расстроенных копов, как Вицин на дороге, проклиная всех и каждого. Потом кутерьма продолжилась, возник полицейский участок, бледный Варягин из «Бастиона», примчавшийся по моему звонку и потрясающий перед копами своей «дипломатической неприкосновенностью». Потом вступила я, придя в себя и выплеснув на полицию ушат отборных эпитетов, из которых наиболее невинными были «шнурки» и «чайники»… Потом опять следовали провалы, как приступы эпилепсии. За провалами – городские кварталы из окна мчащейся машины, приемный покой госпиталя святой Жозефины, растерянный врач…

– Две пули попали в плечо, мадемуазель… – Он усиленно прятал глаза. – Одна застряла в кишечнике… две перебили позвоночник… Мы провели операцию, сделали все возможное…

– Он будет жить? – умоляюще вопрошала я.

– О, да, мадемуазель, – хирург как-то неуверенно кивал головой. – Организм сильный, он выкарабкается…

– А почему тогда… Что-то не так?.. – я всматривалась в его невеселую мину и ничего не понимала. – Подождите, – догадалась я. – Вы хотите сказать, он никогда не сможет… самостоятельно передвигаться?

– Ну, я бы не стал так бесцеремонно заявлять, мадемуазель, – врач пытался улыбнуться, но получалось кисло. – Чем черт не шутит… Бывают в медицине чудеса, и очень часто… Но знаете, я бы не рекомендовал вам рассчитывать на идеальный исход. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– А мне плевать на ваши рекомендации, – я отчаянно сжимала зубы, чтобы как-то преодолеть адскую боль в голове. – Доктор, я хочу его видеть, вы слышите? Если я немедленно его не увижу, я не знаю, что тут натворю!

Я увидела его. Он лежал в послеоперационной палате, весь утыканный какими-то датчиками, приборами. Он казался здоровым. У него даже глаза были открыты. Он даже улыбался.

Я села рядом и стала сидеть, тупо глядя ему в глаза. «Краткое содержание предыдущих серий» плавно растеклось, забылось. Остался только этот человек, зачем-то закрывший меня собой. Если бы он этого не сделал, у меня бы не было сейчас никаких проблем.

– Нормально, Дина Александровна… – прошептал он. – Это обычная практика. Враги всегда мстят и будут мстить, покуда не подохнут. На то они и враги…

Я погладила его по тому месту, где под простыней лежала рука.

– Вы как, Андрей Васильевич?

Он продолжал улыбаться. Он был умный человек. И не такой уж профан в хирургии.

– Нормально, – повторил он. – Настроение, правда, какое-то сырое. Уезжайте в Россию, Дина Александровна. Когда-нибудь я приеду за вами. Повеселимся…

Как бы не так. Я почувствовала подгребающую к горлу тоску. Нужно было что-то говорить, говорить… Я решилась высказать правду.

– Мне никуда от вас не деться, Андрей Васильевич, – сказала я.

– Действительно… – он улыбнулся во весь рот, хотя это было больно. – Куда нам деться друг от друга… в этой чертовой подводной лодке…

Он засмеялся, но закашлялся и замолчал.

– Я вас люблю, Андрей Васильевич, – угрюмо сказала я.

– Разумеется. «Она его за муки полюбила, – кивнул он. – А он ее – за состраданье к ним». Я вас тоже полюблю. Знаете что, Дина Александровна, вы больше ничего не говорите, ладно?

Ладно. Я бы ничего не сказала, даже если бы меня настойчиво попросил взвод эсэсовцев.

Андрей Васильевич закрыл глаза. Через несколько минут я поднялась и на цыпочках вышла из палаты. Прошла через огромный, звенящий тишиной коридор и встала у окна.

Светало. Ночь пролетела, как новогодняя, – не успели опомниться. Из полумрака выступала стена строящегося здания, слева от нее – парк с облетевшими каштанами, на лавочке – двое наркоманов в отключке…

Здесь плохой мир. Застывший… Наркомания – как стиль и цель. Они безвредны, но противны. Вся история цивилизации – поиск и осмысление. Земли, культуры, смысла жизни. Люди бились – за умы, за славу, за природные ресурсы. Не нашедшие себя дома, уезжали за фронтир и бились там. Они постоянно что-то открывали, они искали, они надеялись и верили. Они любили и жили ради цели. А теперь? Теперь есть все. Хваленый Запад перерос в болото. Им, уродам, недоступно. Миллионы людей, не знающих, чем себя занять, кроме работы и сплетен, бытовая техника как единственная тема грез; наркомания, радикализм, плавно переходящий в терроризм; сексуальные меньшинства – в качестве «альтернативы». Соратники Ермака, Кортеса и герои Киплинга были маргиналами – кто спорит? Зачастую – предельно отмороженными. Но кому из них пришло бы в голову взрывать автобус с детьми, превращаться в студень после укола или объявлять педерастию «рывком в неведомое»? (Ну что может быть неведомого в анальном отверстии?!)