Батальон крови

Утро началось с криков замполита Симохи. Он предупредил Киселева, что кто-то уже настучал куда надо. Не выспавшись, комбат рычал как тигр. Он приказал привести к нему поджигателей, но их как обычно, нашли не сразу. Комбат вызвал ротных и остальных офицеров, а так же немцев, чей сарай сожгли. Ротные и командиры взводов ничего не узнали. Все как один отвечали: «Был пьян, не помню. Очухался, когда уже все горело». Но дряхлая бабуля — немка четко ткнула пальцем в троих бойцов второй роты. За что услышала: «фашистка», «эсесовская морда», — и что самое странное для ее годов: «гитлеровская подстилка». Комбат приказал быстро организовать гауптвахту и приказал посадить туда провинившихся.

Батальонной тюрьмой стал погреб с каменной лестницей. Через час приехали штабные офицеры. Они так рьяно начали проводить следствие, что, не успев доехать до штаба, выскочили из машины и накинулись на солдат. Но те были четко проинструктированы и отвечали, что находились во время пожара в карауле. Это только потом на обратной дороге офицеры спохватились. Получалось, что в эту ночь почти весь батальон был в карауле. Конечно, они бы догадались раньше, но комбат их обломал. Он сразу ответил, что виновные найдены и находятся под арестом. Офицеры посмотрели на «губу», на двух часовых, дежурного офицера и уехали. Это просто спасло всех, потому, что «тюрьма» оказалась не просто погребом, а винным хранилищем. Этого никто не проверил. Хозяйка сказала, что другого выхода нет, и этого оказалось достаточно. Штабная машина не успела уехать, подъезжала к роще, как из подвала стали доноситься голоса. Поджигатели-горлопаны, после вчерашнего, набрались по новой и запели песни. Затем, они упрашивали часового, что бы он арестовал баяниста и остальных собутыльников. Арестовывать никого не стали, но к заключенным под стражу пустили некоторых — особо приближенных.

Сначала комбат разозлился, но когда увидел арестантов не смог сдержать смех. Помогло то, что среди них явно выделялся качающийся Яшка.

— А тебя, за каким хреном суда занесло? — спросил его майор. — Ты же с нами был?

На это Яшка ничего не ответил, лишь попытался четко выполнить воинское приветствие. Это действие у него не очень получилось. Разведчик закачался, но не упал, его поймали стоящие рядом бойцы.

— Так всё, — не выдержав, скомандовал Киселев. — Подвал опечатать и всем спать. Завтра, что бы все как огурцы были! — он вернулся в штаб и долго ходил вокруг стола. Словно грозовая туча, майор выглядывал из дома и срывался на каждого, кто шел мимо. Через полчаса в поселке стало пусто. Одинокие немки что-то носили друг к другу, а весь батальон удачно маскировался в домах.

Вечером комбат предложил Грише выпить — видно перенервничал. Для него живая война была лучше любого отдыха. Он и его батальон в это время были одним организмом, а вот такие длительные передышки расхолаживали, превращали единое, сбитое целое в разбросанную кашу. У бойцов вылезали наружу их худшие качества.

Киселев вскрыл подвал и, взяв несколько бутылок вина, вернулся в комнату к Григорию. Всю ночь, они пили благородные вина, несколько раз думали: а не разбавить ли его «по-нашему» — спиртом, но комбат решил утром навести порядок в батальоне, и сильно напиваться не хотел. Он быстро успокоился поле того, как взял гитару в руки. До рассвета, пел романсы и неизвестные песни. Гриша пытался уговорить его спеть «Про камушки», но он ответил, что для такой песни нужно соответствующее состояние.

Утром, мрачный старшина построил батальон. Все ждали, что Киселев начнет орать, угрожать, а он — молча посмотрел в лица тех, с кем ему предстояло идти на город-крепость и ничего не сказав, ушел.

Этот поступок был психологически сильнее, чем любая ругань и угрозы. Поджигателям наваляли «за борзость» по-своему те, кто уважал этого человека и знал, на что он способен.

Через неделю в штабе обо всем узнали и о мнимых караулах и о пьяных и отпущенных из-под ареста поджигателях и о том, как батальон два дня поголовно был пьян. Киселева и замполита неделю, каждый день вызывали к комдиву. В результате прислали нового замполита старшего лейтенанта Суворова. Крепкого, сорока пяти лет мужчину, с квадратным подбородком и черными, все время злыми, глазами.

Единственными, кто оставался не причем, оказался взвод радисток. Титова, в первый же день гуляний попросила поставить двух часовых, чтобы пьяные кавалеры не ломились к ним. Часовые тоже набрались, но обязанности свои выполнили: матерились на всех желающих. Ротный Ваня знал, кого ставить — бывалых ветеранов. Они два дня разгоняли сопливую, влюбленную молодежь. А в это время девчонки гуляли: закрылись и, слушая патефон, пили исключительно белое вино.

Записку в эти дни Таня так и не прислала. Григорий часто вспоминал о ней и даже хотел сходить к Титовой, но передумал.