Батальон смерти

Со временем жалованье мое увеличилось до двух рублей в месяц. Но я росла, и мне требовалось больше одежды, которую мать покупала на заработанные мною деньги. Настасья Леонтьевна была требовательной хозяйкой и нередко наказывала меня. Но она и любила меня как дочь и всегда стремилась помириться со мной после серьезных взбучек. Я ей многим обязана, поскольку она научила меня почти всему, что положено знать в торговле и в работе по дому.

Мне было, вероятно, около одиннадцати лет, когда я в припадке злости поссорилась с Настасьей Леонтьевной. Ее брат часто посещал театр и постоянно говорил о нем. Я не совсем понимала, что это такое, но мне было любопытно, и однажды вечером я задумала поглядеть на этот дом чудес. Я попросила у Настасьи Леонтьевны денег, чтобы пойти туда. Она ответила отказом.

– Ах ты, маленькая мужичка! Да что тебе до этого театра? – спросила она насмешливо.

– А ты ср… жидовка! – отрывисто бросила я ей в лицо и выбежала из лавки.

Я пошла к маме и рассказала ей о происшедшем. Она была в ужасе.

– Да ведь теперь тебя не возьмут назад. Что же мы тогда будем делать без твоего жалованья, Маруся? Как будем платить за квартиру? Придется опять просить милостыню, – плача, причитала она.

Но через некоторое время моя хозяйка пришла за мной и выбранила меня за мою горячность.

– Откуда мне было знать, что тебе так хочется пойти в театр? – спрашивала она. – Ну ладно. Я буду давать тебе пятнадцать копеек каждое воскресенье. Можешь туда ходить.

И по воскресным дням я стала завсегдатаем галерки, с огромным интересом следила за игрой актеров, за их необычными жестами и за тем, как они говорят.

Пять лет я работала у Настасьи Леонтьевны, взваливая на себя с годами все больше дел. Рано поутру я вставала, открывала ставни, месила тесто и мела или скребла полы. В конце концов этот однообразный тяжелый труд стал мне надоедать, и я начала подумывать о том, чтобы найти другую работу. Но мать была больна, отец работал все меньше и меньше и почти все время пил. Он сделался еще более жестоким, колотил нас всех беспощадно. Старшие сестры вынуждены были уйти из дома. Шура вышла замуж шестнадцати лет, и я, четырнадцатилетняя девчонка, осталась главной опорой семьи. Часто появлялась необходимость брать жалованье вперед, чтобы избавить семью от голода.

Однажды у меня внезапно появилось искушение совершить кражу. До этого я никогда ничего чужого не брала, и Настасья Леонтьевна то и дело отмечала это мое достоинство в разговоре со своими друзьями.

– Эта мужичка никогда не крадет, – говорила она.

Но вот как-то, распаковывая коробку с сахаром, доставленную в лавку, я обнаружила в ней семь головок сахара вместо положенных шести. Желание взять лишнюю головку сахара было непреодолимым. Ночью я потихоньку стащила ее из лавки и отнесла домой. Отец обомлел.

– Ты что натворила, Маруся? Сейчас же отнеси обратно! – приказал он.

Я начала плакать и сказала, что сахар на самом деле не из лавки Настасьи Леонтьевны, что это ошиблись на сахарном заводе. Тогда отец разрешил оставить головку дома.

Я вернулась в лавку и легла спать. Но заснуть никак не могла: мучила совесть. «А если она догадается, что одной головки недостает? – думала я. – Если узнает, кто украл?»

И меня охватило чувство стыда. На следующий день я уже не могла смотреть прямо в глаза Настасье Леонтьевне. Чувствовала себя виноватой. Лицо горело. При каждом ее движении или жесте сердце у меня сжималось в предчувствии страшного разоблачения. Наконец она заметила, что со мною творится неладное.

– Что с тобой, Маруся? – спросила она, притянув меня к себе. – Тебе нездоровится, что ли?

Это было еще мучительней. Совершенный грех становился все тяжелее и тяжелее. И вскоре стал невыносимым. Совесть никак не успокаивалась. По прошествии нескольких беспокойных дней и бессонных ночей я решилась сознаться. Войдя в спальню Настасьи Леонтьевны, когда та спала, я опустилась на колени и разрыдалась. Она проснулась в тревоге:

– Что случилось, детка? Что с тобой?

Плача, я выложила ей всю историю совершенной кражи, прося прощения и обещая никогда больше не воровать. Настасья Леонтьевна успокоила меня и отправила спать. Но моим родителям она простить не смогла. На следующее утро она пришла к нам домой и отчитала моего отца за то, что он не возвратил сахар сразу и не наказал меня. Унижение и стыд, в которые были повергнуты мои родители, не знали границ.

По воскресеньям я была дома, помогая матери по хозяйству. Ходила по воду к колодцу, который находился довольно далеко. Мать целыми днями пекла хлеб, а отец относил его на базар, продавая по десяти копеек за булку. Нрав его становился все более жестоким, и я уже привыкла, приходя домой, видеть мать во дворе всю в слезах, когда отец возвращался в пьяном виде.