Батальоны просят огня (редакция №2)

– С парторгом было девять человек. Сколько осталось – не знаю. Парторг убит утром…

Он не договорил. Навстречу, задевая плечами за края траншеи, бежал к ним, весь потный, Скляр.

– Что там? – нахмурился Орлов.

– Вас… вас обоих Бульбанюк просит, – зачастил Скляр, поправляя сбившийся ремень. – Все обстановку спрашивает. А там уж места для раненых нет.

– Иди, Коля, на КП, звони в роты, – сказал Борис Орлову и добавил грустно: – Я схожу к Бульбанюку. Нельзя жить без надежды, друг, нельзя… Честное слово.

Немецкий, обшитый тесом огромный блиндаж был битком набит ранеными, здесь лежали и сидели, душно пахло шинелями, потом и йодом; в глазах мельтешило от белых бинтов, этого цвета слабости и боли.

Когда Борис вошел, внешне бодрый, в застегнутой шинели, пропахшей порохом, в его карих глазах словно теплилась улыбка ясного душевного спокойствия и губы тоже чуть-чуть улыбались, готовые для слов, с которыми он шел сюда. Он будто внес к ним свежую частицу боя, горевшего за дверями блиндажа, и тотчас раненые зашевелились, повернули головы, беспокойно вглядываясь в этого стройного, незнакомого многим молодого артиллерийского капитана. Дюжий, изможденный лицом санитар-старшина – его окровавленные рукава гимнастерки были засучены до локтей – на минуту перестал перебинтовывать молоденького стонущего паренька, повернулся к Борису с равнодушным видом человека, знающего на войне недорогую цену жизни. Взглянул на Бориса вскользь и заработал неторопливо волосатыми руками этот санитар, привыкший ко всему. Наступила тишина в блиндаже, лишь подымались головы из гущи тел. И кто-то – две ноги были замотаны бинтами – спросил осторожно:

– Как… там?

Борис сказал то, с чем шел сюда, в чем нужно было, по его мнению, убедить этих людей, для которых исход боя казался более важным, чем для тех, кто еще двигался и стрелял в траншеях; сказал и после неопределенного молчания услышал в ответ легкие покашливания, стоны, сдержанные голоса:

– Скорей бы… Мочи нет тут валяться…

– А патроны есть?

– Сколько еще держаться нам?

– Часа два, – твердо сказал Борис, опять поражаясь своей уверенности. – Немного терпеть осталось, товарищи.

– Иди сюда, Ермаков, – послышался от нар знакомый голос, и Борис увидел майора Бульбанюка.

Он лежал на нарах, повернув голову, неузнаваемо осунувшийся за несколько часов; грудь, плотно перебинтованная и вся чисто-белая, тяжело подымалась.

Борис сел возле. Майор Бульбанюк, слегка приподняв голову, встретил его настороженным, через силу долгим взглядом и, не выпуская преувеличенно спокойного лица Бориса из поля зрения, спросил тихо и знающе:

– Это… все, капитан? Больше… ничего?

– Все. Это все, – вполголоса ответил Борис.

Майор опустил на солому голову, большая рука его стала шарить около себя и, ничего не найдя, бессильно затихла. Он глядел на Бориса вопросительным взглядом, затуманенным болью.

– Санитар, – позвал Бульбанюк странно окрепшим голосом.

Подошел санитар-старшина, вытирая ватой руки.

– Санитар, – сказал Бульбанюк. – Вынесите-ка меня в траншею… Душно тут. Воздухом подышать хочу…

– Нельзя, – коротко ответил старшина. – Не имею права.

– Я приказываю. Слышали? Нет? Выполняйте… Пока я жив, я командир батальона. Вот так… На воздух…

Бульбанюк, упершись руками, попытался сесть, побледнел. Его вынесли в траншею, и майор потребовал, чтобы его посадили на плащ-палатку, прислонили спиной к стене окопа. Он сидел без кровинки на тронутом оспой лице, очень слабый, жадно заглатывал воздух и смотрел в небо. Еще недавно он всех словно овевал добротным железным здоровьем человека, прожившего всю жизнь на полевом воздухе. И сейчас, глядя на Бульбанюка, Борис все понял, негромко сказал:

– Товарищ майор…

– Молчи. Все знаю. Мне, может, и умереть судьба. А вот людей… людей… не уберег… Как член партии говорю… Первый раз за всю войну не уберег. Ничего не мог сделать. Слышу… – Он, передохнув, криво улыбнулся. – Слышу… Дивизия перешла… Ишь, из танков чешут… – Майор закрыл глаза, замолчал, будто прислушиваясь к самому себе.

Борис взглянул на курившего возле блиндажа санитара и сделал ему знак, чтобы тот отошел в сторону, потом, переждав немного, подошел к нему.

– Немедленно начинать эвакуацию раненых, – вполголоса сказал Борис. – В деревню. Разыскать хоть одного из жителей – и по два, по три человека в хату. Запомните, что за жизнь раненых отвечаете головой. Мы вернемся.

– Что? Прорываться? Когда? – спросил удивленно санитар-старшина, бросая цигарку под ноги.

– Пока нет. Но потом – возможно. Ходячих пока не эвакуируйте. Пришлю вам двух человек на помощь. Бульбанюка как зеницу ока берегите.

– И трех часов не вытянет, товарищ капитан. Грудь и живот. Осколки.

– Ермаков! – вдруг ясным голосом позвал майор Бульбанюк и открыл глаза; в туманной мерцающей глубине их, борясь с болью, мелькнуло что-то решенное, незнакомое. – Ермаков… ты вот что… подари мне свой пистолет. Мой немцы покорежили. Ты себе… найдешь. И вынь из галифе мой билет. Сохрани…

Борис, не ответив, достал из его кармана теплый, влажный, пахнущий потом и кровью партбилет, долго смотрел Бульбанюку в лицо.