Батюшков не болен

Абрам Гревенс был старше Анны на двадцать один год. Статский советник, лютеранин, по характеру из литературных персонажей он напоминает мужа Анны Карениной. У него было дурное свойство “удерживать деньги” – не отдавать долги, например, сёстрам жены, которым Гревенс (уже после смерти Анны) был должен 5000. Пара поженилась в 1802 году. Их сын Гриша будет первым и самым любимым племянником Батюшкова. Именно ему через много лет выпадет стать опекуном безумного дяди.

Жизнь старшей сестры поэта, “нежного и мужественного друга”, будет самой недолгой – в 1808 году в возрасте двадцати восьми лет Анна умрёт по неизвестной причине. Гриша вырастет без матери. Старшего Гревенса, оставшегося с детьми на руках, утешает в Петербурге Шипилов. Когда они расстанутся, Гревенс напишет ему неловкими, чиновничьими словами – однако сколько тоски прозвучит в этом его каренинском “не найдусь” (“По разлуке с Вами и, обыкша видеть Вас всегда с собою, я теперь один не найдусь”).

Анна была первой, самой старшей из единоутробных сестёр поэта, а Александра – третьей. Она не вышла замуж и не знала материнства. Её стареющий отец, брат и сёстры с детьми и мужьями, их семейные и финансовые отношения – стали её отношениями. Они были её семьей. Им она посвятила жизнь. Если кто-то и был невольным ангелом-хранителем семейства Батюшковых, то это была сестра Саша – словно имя матери, которое она носила, сделало её ответственной за всех в этом большом и пёстром семействе. Когда отец снова овдовел, когда снова остался один с малолетними детьми от второго брака – Помпеем и Юлией – и доживал век в разорённом Даниловском, Саша мчалась к нему по первому зову. Она хлопотала о свадьбе родной сестры Варвары и воспитании младшей сводной – Юлии. Тревога за близких изматывала Александру Николаевну. “Не можешь ли ты раздобыть для меня сонного порошку, – пишет она брату в апреле 1811-го, – я вовсе лишена этого дара небес”. И снова: “Шутки в сторону, не знаю, что и делать, дабы обрести сон”.

На излечение помешанного брата она направит всю нерастраченную материнскую энергию. Её подвиг глубоко и точно оценят друзья поэта. Она будет “единственной по нежности сердца и бескорыстию в привязанности к брату” (Жуковский).

Если правда, что безумие лишь дремлет в человеке, что оно, как скажет Батюшков, лишь “крокодил” на дне “колодца” души, и нужен только толчок, чтобы разбудить его – судьба Саши лучшее этому доказательство. Отчаявшись спасти брата, она сама погружается во мрак. “Крокодил” безумия тоже понемногу выбирается из её “колодца”. В болезненном рассудке Саша проживёт двенадцать лет и умрёт только в 1841 году. Поэту Батюшкову не станут говорить о гибели сестры. Ты раздала свою жизнь другим, но что ты получила взамен – мог бы спросить он сестру?

“Я не могу понять, что нас так привязывает к жизни… – обронит в письме Саша. – Кроме огорчения и болезни ничего нет”. Жестокий приговор, и выносит его девица двадцати пяти лет от роду. Но мы слышим голос не по годам трезвой, проницательной женщины. Оглядываясь на её жизнь, можно сказать, что именно она и была самой счастливой – если считать за счастье возможность раздать свою любовь близким. Когда она выполнила предназначение, то просто исчезла. Человек, живущий для других, не думает о воздаянии, могла бы она ответить брату.

Лучшее время

В частных письмах людей подцензурного времени почти не встретишь разговора о политике – как будто существует грань, через которую автор не разрешает переступить себе. Павловская, николаевская, советская, нынешняя – любая “цензурированная” эпоха живёт вне исторического контекста и его Большого времени. Создаётся впечатление, что человек такой эпохи состоит из одних сплетен, амуров, анекдотов, интриг по службе, хозяйства и сутяжничества, и семейного быта с его детскими болезнями и долгами.

Впечатление ложное, разумеется.