Батумская кофейня

— Как не знать?! Жить в Батуме, иметь бабушку-гречанку и дедушку-армянина и не знать, откуда аргонавты увезли Медею вместе с золотым руном?! Преклоняюсь перед ней, какая была женщина!

— Жестокая она была, — сказал я. — Убила своих детей из ревности.

— Хо! А вы, мужчины, не жестокие? Как она, бедняжка, любила своего Язона! Все отдала Язону, родину ради него бросила, отца надула, двух сыновей ему родила! Что еще мужчине надо — жена-красавица, дети?! А он, стервец, надумал ее бросить и жениться на дочери коринфского царя. Ну что оставалось бедняжке делать: чужая страна, чужой народ? Нет, она молодец — отомстила ему: жену его убила, детей своих убила, ни тебе, ни мне — вот как! Сильная была женщина, из наших краев!.. Вот тебе кофе, пей, генацвале.

— Варташ, я вижу вы не очень жалуете нашего брата.

Варташ пренебрежительно махнула рукой.

— Слабый пол. За любой юбкой волочитесь.

— Вы рассуждаете как амазонка, — сказал я.

— О, если б я была амазонкой! Они даже воевали получше вас, мужчин, что, разве не так?

— Так, так, Варташ. Варташ — амазонка.

Варташ расхохоталась хриплым голосом.

— Ты мне нравишься, — сказала она. — Ты можешь понять женщину. Я тебе приготовлю еще одну чашку. — Ковыляя на кривых ногах и посмеиваясь, она вернулась к ящику с песком.

— Смотри, Варташ, сейнера возвращаются.

— О, сейчас сюда прибегут, голубчики. За барабулькой ходили, мне принесут, никогда не забывают свою старуху.

— А я пойду искупаюсь, — сказал я, поднимаясь после второй чашки кофе.

— Иди, иди, вечером приходи, — сказала Варташ. — Вечером у нас будут гости.

— Какие гости, Варташ?

— Греки придут с “Артемиса”. Пить кофе и болтать с нашими греками. Я люблю греков, но Язон у них был прохвостом.

Я не дошел до пляжа. Я застрял на причале морского вокзала, стал кому-то ловить рыбу, поглядывая на пришвартовавшуюся “Россию”. Уже второй раз это судно стояло у причала, а я все торчал здесь. “Меня ведь ждут дела в Одессе”, — вяло упрекнул я самого себя. Я представил себе удивленное лицо редактора: “Как же так?.. Ведь вы же собирались в Одессу, в Очаков… Совершенно мне непонятно…” Мне тоже было непонятно, какого черта я торчу здесь. “Завтра я уеду”, — решил я.

На следующий день не было парохода. Но я не уехал и через день, и через два. Мне опять расхотелось ехать. Я должен был себе признаться, что мне хорошо возле этих людей и что мне хочется продлить это удовольствие. Я вспомнил, что уже несколько лет я, не зная ни суббот, ни воскресений, вкалываю, как ломовая лошадь, и все понапрасну: нет ни ярких художественных повествований, ни глубоких характеров, ни высокого стиля, ничего нет, за что стоило бы цепляться, ничего… Какие-то приятные слова, которые я слышал от своих более опытных и известных коллег после моих редких публикаций, произносились лишь в силу привычки делать комплименты, а я верил этим словам, глупец. “Вот ты и взглянул правде в глаза”, — подумал я. Когда-нибудь эта правда должна была мне открыться, и вот открылась: мой талант слишком ничтожен, чтобы навязывать его людям.

После таких открытий трудно сохранить былой оптимизм. Целыми днями я теперь валялся на пляже, грелся на солнышке, плавал и жалел самого себя, свои бесцельно прожитые годы. По пляжу ходил высокий пузатый мужчина с орлиным носом и густыми рыжими волосами, он продавал горячую кукурузу. Он доставал ее из кошелки, от янтарных зерен шел пар. Я вгрызался в початок, стараясь сопротивляться тоске, которая все больше охватывала меня. Я боролся с тоской такими примитивными методами: ел, курил, разглядывал немцев — основной костяк сентябрьских пляжников, следил за судами, которые уходили в сторону Босфора. “Писательство — это разновидность шизофрении, — думал я, — им заболевают так же внезапно и сильно, как гриппом „гонконг”. В этом я видел оправдание своим поступкам. “Сумел заболеть, сумей и вылечиться”, — твердил я сам себе и жевал янтарные горячие кукурузные зерна.

Вечером я попросил Васо не называть меня больше “мцерали”.

— А что так? — спросил Васо.

— Это слово слишком ко многому обязывает, — сказал я. — Я это наконец-то понял.

Наш разговор не укрылся от Кости.

— Ты сегодня не в духе? — спросил он.

— Я сегодня не в духе, — сказал я и уставился на одиноко мерцающую звездочку в горах.

— Куда ты смотришь? — спросил Костя.

— Ночью люди возвещают о себе светом в окне. Вон он мерцает.

— Что случилось? — спросил Костя.

— Я решил бросить писать, — сказал я. — Ничего у меня не получается, ребята.

— Ой, мцерали, ты мудришь, — сказал Васо и неодобрительно покачал головой. — Лучше пойдем куда-нибудь выпьем и забудем этот разговор.

— Не надо, — остановил его жестом Костя. — Сегодня обойдемся без вина. Ты видишь, у него это серьезно.

— Вижу, — сказал Васо. — Я бросил бокс, потому что понял, что Джо Луиса из меня не выйдет. Ты помнишь, как я запил с горя и лез в любую уличную драку?

— Помню, — сказал Костя. — А помнишь, как я вернулся из плавания и нашел свою жену в гробу?

— Разве такое забудешь, Костя, — сказал Васо.