Батумский связной

В штабном вагоне генерала Шкуро гуляли. Надо сказать, что гуляли здесь часто, чуть не каждый день, но сегодня повод был особенный, достойный был повод: батька Андрей обмывал свою третью звездочку. Накануне по телеграфу из ставки пришел приказ о присвоении ему звания генерал-лейтенанта.[18]

Шкуро полулежал на диване, полуобняв левой рукой певицу Дормидонтову, и вполголоса подпевал цыганам «Невечернюю». Напротив сидел его любимец, есаул Сайдачный. И лениво перебирал струны гитары.

– Скучно гуляем, хлопцы! – воскликнул вдруг Шкуро, прервав песню. – А ну, Степка, еще шампанского!

В салон вошел молодой казак в черной черкеске и папахе из волчьего меха – отличительный знак «волчьей сотни» генерала Шкуро. На подносе казак нес бокалы с шампанским.

– А где Степка? – недоверчиво спросил Шкуро.

– Хлебнул лишку, батьку, пьян свалился! – отвечал казак. – Я за него послужу, я ему сродственник.

– Проснется – выдеру скотину! – рявкнул молодой генерал. – А ты, сродственник, запомни: казаку прислуживать не след! У казака в руке должна быть шашка и нагайка, а не поднос и полотенце! Ну ладно, давай, шампанское выдыхается!

Казак ловко подскочил к генералу, повернул к нему поднос. Шкуро двумя пальцами взял бокал, подал его Дормидонтовой, второй взял для себя. Казак шагнул к Сайдачному, повернув поднос снова, так что перед есаулом оказался бокал с двойным золотым ободочком. Есаул схватил бокал, поднял и выпил одним глотком с возгласом: «За тебя, батьку!»

Казак раздал оставшиеся бокалы и выскользнул из салона.

Цыгане снова затянули песню. Минуту спустя Сайдачный поднялся, будто хотел пойти в пляс, протянул руку к своему генералу, открыл рот, но не успел ничего сказать, а грянулся на пол, вытянувшись в полный свой богатырский рост.

Шкуро вскочил:

– Что с тобой? Или перебрал? Куда больше нам с тобой выпивать случалось!

Молодая цыганка нагнулась над есаулом, поднесла зеркальце к его губам и, чуть подождав, подняла глаза на генерала:

– Умер он, батюшка! Мертвехонек лежит!

Шкуро огляделся по сторонам, увидел разбитый бокал на полу, вытащил шашку из ножен и заорал:

– Где этот казак проклятый, что выпивку нам приносил? На куски изрублю!

Кинулись искать казака, но его и след простыл. В соседнем с салоном купе, где хозяйничал денщик генерала Степан, нашли денщика – он тяжело стонал, держась за разбитую голову. Неизвестного казака искали по всему корпусу, Шкуро избил четверых вестовых и одного поручика, но все впустую: найти казака в казачьем корпусе – то же самое, что найти иголку в стоге сена или желтый лист в осеннем лесу.

Аркадий Петрович Горецкий получил сообщение и поставил в списке, который достал из своего личного сейфа, галочку против фамилии есаула Сайдачного.

Шура Черная, прима цыганского хора, ожидала в приватном покое своего горячего поклонника бравого кавалерийского генерала Барбовича. Вообще-то она была не совсем Шура, не совсем Черная, не совсем цыганка, но пела хорошо, а глазами играла еще лучше. Пламенный взгляд ее черных глаз пронзил не одно офицерское сердце, а сколько мелких и крупных секретов выбалтывают влюбленные мужчины – это Шура знала хорошо, очень хорошо.

Вот и сейчас она рассчитывала вытянуть из Барбовича кое-какие подробности последнего совещания в ставке, на которое он был приглашен.

В дверь постучали, и на пороге появился мальчишка-посыльный с огромным букетом, завернутым в хрустящую бумагу. Шура дала мальчугану гривенник, взяла букет и осторожно развернула бумагу. От кого бы это?

Внутри не было ни записки, ни визитной карточки – только тринадцать огромных прекрасных темно-бордовых роз. Шура не удержалась и погрузила лицо в цветы, вдохнула их нежный, чуть терпкий аромат. Аромат был необычный, слишком резкий для роз. Что-то в нем было не так… Шура схватилась за грудь. Ей не хватало воздуха.

– Что… что такое… – прошептала она едва слышно, не понимая еще, что умирает. – За что?!

Она оглянулась на посыльного – но его уже давно не было, да и кто он? Мальчишка, дали полтинник, он и рад…

Шура хотела крикнуть, позвать на помощь, но не смогла даже разлепить внезапно спекшихся горячих губ. В глазах у нее потемнело, ноги подкосились, и она бездыханная упала на дорогой персидский ковер.

Художник-фотограф Акопян обслужил последних клиентов – армянского купца с семьей, своего дальнего родственника, который непременно хотел сфотографироваться на фоне Арарата, хоть и картонного, – и тщательно запер изнутри свою мастерскую. Уединившись в лаборатории, он приступил к самой главной своей работе, за которую ему платили гораздо лучше, чем за семейные портреты и фотографические карточки «в парижском стиле».

В кювете с проявителем из белого тумана пластинок медленно проступали силуэты английский дредноутов, французских миноносцев, греческих крейсеров.