Батумский связной

Шкуро полулежал на диване, полуобняв левой рукой певицу Дормидонтову, и вполголоса подпевал цыганам “Не вечернюю”. Напротив сидел его любимец, есаул Сайдачный, и лениво перебирал струны гитары.

— Скучно гуляем, хлопцы! — воскликнул вдруг Шкуро, прервав песню. — А ну, Степка, ещё шампанского!

В салон вошел молодой казак в черной черкеске и папахе из волчьего меха — отличительный знак “волчьей сотни” генерала Шкуро. На подносе казак нес бокалы с шампанским.

— А где Степка? — недоверчиво спросил Шкуро.

— Хлебнул лишку, батьку, пьян свалился! — отвечал казак. — Я за него послужу, я ему сродственник.

— Проснется — выдеру скотину! — рявкнул молодой генерал. — А ты, сродственник, запомни: казаку прислуживать — не след! У казака в руке должна быть шашка и нагайка, а не поднос и полотенце! Ну ладно, давай, шампанское выдыхается!

Казак ловко подскочил к генералу, повернул к нему поднос. Шкуро двумя пальцами взял бокал, подал его Дормидонтовой, второй взял для себя. Казак шагнул к Сайдачному, повернув поднос снова, так что перед есаулом оказался бокал с двойным золотым ободочком. Есаул схватил бокал, поднял и выпил одним глотком с возгласом:

— За тебя, батьку!

Казак раздал оставшиеся бокалы и выскользнул из салона.

Цыгане снова затянули песню. Минуту спустя Сайдачный поднялся, будто хотел пойти в пляс, протянул руку к своему генералу, открыл рот, но не успел ничего сказать, а грянулся на пол, вытянувшись в полный свой богатырский рост.

Шкуро вскочил.

— Что с тобой? Или перебрал? Куда больше нам с тобой выпивать случалось!

Молодая цыганка нагнулась над есаулом, поднесла зеркальце к его губам и, чуть подождав, подняла глаза на генерала:

— Умер он, батюшка! Мертвехонек лежит!

Шкуро огляделся по сторонам, увидел разбитый бокал на полу, вытащил шашку из ножен и заорал:

— Где этот казак проклятый, что выпивку нам приносил? На куски изрублю!

Кинулись искать казака, но его и след простыл. В соседнем с салоном купе нашли денщика — он тяжело стонал, держась за разбитую голову. Неизвестного казака искали по всему корпусу, Шкуро избил четверых вестовых и одного поручика, но все впустую: найти казака в казачьем корпусе — то же самое, что найти иголку в стоге сена или желтый лист в осеннем лесу.

Аркадий Петрович Горецкий получил сообщение и поставил в списке, который достал из своего личного сейфа, галочку против фамилии есаула Сайдачного.

* * *

Шура Черная, прима цыганского хора, ожидала в приватном покое своего горячего поклонника, бравого кавалерийского генерала Барбовича. Вообще-то, она была не совсем Шура, не совсем Черная, не совсем цыганка, но пела хорошо, а глазами играла ещё лучше. Пламенный взгляд её черных глаз пронзил не одно офицерское сердце, а сколько мелких и крупных секретов выбалтывают влюбленные мужчины — это Шура знала хорошо, очень хорошо.

Вот и сейчас она рассчитывала вытянуть из Барбовича кое-какие подробности последнего совещания в Ставке, на которое он был приглашен.

В дверь постучали, и на пороге появился мальчишка-посыльный с огромным букетом, завернутым в хрустящую бумагу. Шура дала мальчугану гривенник, взяла букет и осторожно развернула бумагу. От кого бы это?

Внутри не было ни записки, ни визитной карточки — только тринадцать огромных прекрасных темно-бордовых роз. Шура не удержалась и погрузила лицо в цветы, вдохнула их нежный чуть терпкий аромат. Аромат был необычный, слишком резкий для роз. Что-то в нем было не так… Шура схватилась за грудь. Ей не хватало воздуха.

— Что… что такое… — прошептала она едва слышно, не понимая еще, что умирает, — за что?!

Она оглянулась на посыльного — но его только и видели, да и кто он? Мальчишка, дали полтинник, он и рад…

Шура хотела крикнуть, позвать на помощь, но не смогла даже разлепить спекшиеся внезапно горячие губы. В глазах у неё потемнело, ноги подкосились, и она, бездыханная, упала на дорогой персидский ковер.

* * *

Художник-фотограф Акопян обслужил последних клиентов — армянского купца с семьей, своего дальнего родственника, который непременно хотел сфотографироваться на фоне Арарата, хоть и картонного, — и тщательно запер изнутри свою мастерскую. Уединившись в лаборатории, он приступил к самой главной своей работе, за которую ему платили гораздо лучше, чем за семейные портреты и фотографические карточки “в парижском стиле”.

В кювете с проявителем из белого тумана пластинок медленно проступали силуэты английских дредноутов, французских миноносцев, греческих крейсеров.

Когда снимки были проявлены и высохли, Акопян принес небольшой фибровый чемоданчик, такой самый обычный и даже довольно неказистый, в нем не было ничего особенного, если не считать двойного дна. Аккуратно спрятав под вторым дном фотографии, Акопян сложил в чемоданчик свою обычную продукцию — крымские пейзажи, “парижские фото”, — надел летний сюртук, шляпу-канотье и покинул свою мастерскую. Он направился в маленькую уютную кофейню на Итальянской, где была назначена встреча со связным.