Батый. Полет на спине дракона

Рязань... первый город, на который Бату бросил свои собственные силы. Не те, что по окончании этой войны вернутся во враждебный Каракорум, а именно свои, доставшиеся в наследство от убитого эцегэ.

Говорят, город мужественно держал оборону пять дней... Написав такое, рязанские летописцы не обманут, но солгут. Ведь ложь не в словах, а в том, как эти слова понимает тот, к кому они обращены.

Размышляя об этом, Бату всегда вспоминал поучительный рассказ Субэдэя про пресловутую реку Калку. Он тогда тоже не обманул, но солгал. «Мы не прольём вашей крови», — пообещал Субэдэй закрепившемуся за городнёй киевскому коназу Мастилябу. И не пролили, просто сломали им хребты.

Что думал Бату, принимая утешительные донесения своих туаджи? Его обуревал детский страх... Не перед урусутами, нет. Страх остаться слабым и голым перед Гуюком и Бури, перед Джагатаем и его «стервятниками». Гибель своих людей в том бою Бату ощущал как-то по-особому. Как заблудившийся путник, который для того, чтобы добрести по колючему снегу до далёкой юрты (и при этом не околеть с голоду), съедает собственные уши, съедает куски собственной плоти.

Его люди — это всё, что он имел тогда, чтобы не умереть, это была его плоть.

Любой харачу, любой богол имеет право жить, оставшись один, без людей. Ханы лишены подобной милости Неба. Если они останутся без своих людей, соперники не преминут набить камнями их рты.

Бату боялся и отклёвывал кусочки собственной плоти очень бережно, поэтому Рязань держалась целых пять дней.

Нужно было засыпать рвы хворостом, нужно было подогнать осадные башни вплотную к стенам. Нужно было эти стены (слава Небу, деревянные) хорошенько растрясти. Как всегда бывает в таких случаях (будь то Хорезм или страна джурдженей), урусуты охотно терзали своих соплеменников из хашара, поливая кипятком и смолой, упражнялись в меткости, стреляя из ручных своих баллисточек: вольно выцеливать беззащитного соплеменника из-за безопасных заборолов.

На необходимые приготовления и ушли первые четыре дня. На пятый наконец подогнали передвижные деревянные башни с перемётами. По перемётам — почти сверху вниз — устремились его передовые алгинчи. По лестницам снизу вверх — под камни и кипяток — пополз тот же незадачливый хашар.

Бату. Рязань. 1237 год

Сопротивление горожан, подобно упругой ветке, долго гнётся, а потом враз ломается. В том-то и заключается чутьё полководца, чтобы уловить изощрённым ухом этот лёгкий треск, после которого сопротивление заканчивается и отдельные отважные смельчаки увлекаются единым безумием паники. От этого чутья и зависит — потеряешь ты при штурме несколько сотен или несколько тысяч. То же и на равнине.

Не владея этим умением в должной мере, Бату во всём доверился учителю. Субэдэй, как всегда, угадал верно — палка сломалась очень вовремя. Поэтому железные лбы пороков — чьи удары в этот раз не прозвучали неумолимым приговором — так и не попробовали на прочность рязанские крепостные ворота (их открыли без помощи таранов те ретивые алгинчи-передовые, которые заблаговременно пролезли в проломы).

Взятие города почему-то запомнилось Бату тем, как он загибал свои окоченевшие пальцы, — не обделить бы кого наградой. Этим, отворившим, достался мизинец... Надо же, какую пустяковину иной раз держит несносная память.

К счастью для кое-кого из жителей, монголы обошлись в этот раз без таранов. Субэдэй посматривал на пороки с явной болезненной неприязнью. Он после осады злополучной джурдженьской столицы Наньджоу не выносил штурмов. Право слово, надо было ему тогда сдержаться. Однако, если б он тогда сдержался, джихангир такого подарка, как Субэдэй, ни за что бы не удостоился. Царапался бы тут, под Рязанью, в одиночку и бесславно полёг, как сорняк под урусутской косой-горбушей.

И вот теперь — именно из-за тех таранов — Субэдэй был здесь, в снежном захолустье. Умница Юлюй Чуцай воспользовался удачным поводом, пошептался с Великим Ханом и перебросил Непобедимого из роскошного Китая в эту ссылку — заниматься скучной вознёй с кыпчаками и урусутами. В помощь Бату — опальному сыну убитого мятежника, джихангиру-смертнику, которого и в живых-то оставили только для того, чтобы сгинул не просто так, а с пользой для общего дела.

Что делать с городом, который взял? Казалось бы, всё просто. Ан нет — тут целая наука, как всякая другая, обвешанная противоречиями, лукавыми загадками и пылкими прозрениями.

Хорезм-шах обрекал взятые им мятежные города на трёхдневное разграбление. При всех неоспоримых достоинствах этого проверенного метода награждения достойных тут был один явный недочёт: не всякий, первый в сече, передовой и в грабеже. Получалось, что награда находила не столько багатура, сколько мародёра. Если по-хорошему, богатеть в таких делах должен не тот, кто успел нахватать, а тот, благодаря кому это хватание вообще состоялось. Вот тут и задумаешься.