Баудолино

Настал черед напасть мантихоре. Против нее стеной встали Борон, Гийот, Бойди и Порчелли. Соломон с почтительного расстояния кидался в нее камнями, присовокупляя ругательства на священном языке. Ардзруни держался как можно дальше, темноликий, в частности и от испуга, а Абдул лежал бессильно, сотрясаемый самой неумолимой лихорадкой. Зверь, похоже, мыслил в этой ситуации с человеческим и в то же время животным коварством. Трудно было ожидать, что он так ловко отпрянет от атакующих. Никто из них не смог достать мантихору, а тем временем она ринулась на лежащего беззащитного Абдула. Тройными рядами зубов она вонзилась больному в лопатку и не разжимала челюсти даже тогда, когда другие подбежали спасать его. Завывая под ударами мечей, она все-таки не выпускала укушенного Абдула, из-под клыков обильно текла кровь, рана разверзалась все страшнее и шире. Наконец, удары четырех остервенелых бойцов сделали свое, и, теряя жизнь, с неистовым рычанием страшилище испустило дух. Но даже и у издохшей мантихоры зубы так сильно сжимали истерзанную добычу, что стоило немалых усилий расцепить их и высвободить Абдула.

После жестокого побоища у Куттики оказался поранен локоть, но Соломон смазал рану особой мазью и сказал, что не видит поводов к беспокойству. Абдул же еле слышно стонал, кровь продолжала течь из него. – Перевязать, – торопился Баудолино. – Он и так слаб, куда ему терять кровь. – Все, как могли, старались остановить кровопотерю, своими одеждами затыкали рваную рану, но, видно, мантихора прокусила настолько глубоко тело, что, может быть, зацепила и сердце.

Абдул уже бредил. Бормотал, что принцесса где-то неподалеку, что он не должен умереть как раз сейчас. Просил поднять его на ноги, приходилось его удерживать, было ясно, что чудовище впустило в тело Абдула какую-то жуткую отраву.

Уверовав в сработанную собственными руками подделку, Ардзруни вытащил из переметной сумы Абдула голову Предтечи, разбил печать, достал из мощехранительницы череп и положил его Абдулу в руки. – Молись, – сказал он, – моли за свое спасение.

– Болван, – презрительно оборвал его Поэт. – Во-первых, он не слышит, а во-вторых, это неизвестно чья голова, которую ты выкопал из оскверненной могилы.

– Любая реликвия способна поддержать дух умирающего, – парировал Ардзруни.

Близился вечер, Абдул уже потерял способность хоть что-то видеть, он спрашивал, не возвратились ли они в абхазскую чащу. Осознав, что подступает наивысшая минута, Баудолино отважился на дело, которое – как всегда, из самолучших помыслов – состояло в очередном обмане.

– Абдул, – сказал он. – Вот и исполнилось твое самое жгучее желание. Ты прибыл в место, на которое уповал. Стоило тебе выдержать искус с мантихорой… Видишь? Твоя прекрасная вдохновительница перед тобой. Она узнала о неразделенной страсти. Из далеких пределов того благодатного края, где проживает она, заторопилась к тебе, захваченная, тронутая твоей любовью…

– Нет, – прохрипел Абдул. – Не может этого быть. Сама пришла? Мне даже не пришлось к ней добираться? Смогу ли пережить подобное счастье? Попросите ее подождать. А меня поднимите. Прошу вас. Я желаю воздать ей почесть.

– Не волнуйся, друг, не надо, если она решила иначе, отступи перед ее волей. Не вставай. Приоткрой глаза. Пусть она над тобой наклонится. – И когда Абдул сумел разлепить веки, Баудолино поднес к его взору, замутненному мученьем, зеркало гимнософистов, и страдалец смог в нем различить какую-то знакомую фигуру.

– Вижу тебя, госпожа, – произнес он почти без звука. – В первый, в последний раз. Не гадал, что заслужу такую радость. Но я боюсь, что ты наконец полюбила меня, и от того истощится моя страсть… О нет, о, прошу, принцесса, это лишнее. Ты наклоняешься за поцелуем! – Он приставлял к металлу трясущийся рот. – Что же я теперь ощущаю? Горе от скончания погони или восторг от незаслуженной мной победы?

– Я люблю тебя, Абдул, и это все, – нашел в себе силу прошептать Баудолино в ухо другу, испускающему дух. Тот улыбнулся. – Да, ты любишь, и это, вероятно, все. Не того ль я добивался всю жизнь, вытесняя эту мысль из опаски, что все может состояться? Или именно того я не хотел, опасаясь, что все окажется не так, как уповал? Но теперь я никак не могу желать иного. Как прекрасна ты, о моя принцесса, и как уста твои алы… – Отпустив лжечереп Предтечи, отчего тот покатился на гравий, он трясущейся рукой схватил зеркало и, как мог, протянутыми губами стал тянуться к поверхности, затуманившейся его дыханьем. – Будем праздновать веселую смерть, смерть печали моей. Госпожа, душа моя, ты была мое солнце и мой свет, и куда ни шла ты – там весна, а в мае ты становилась луной, очаровательницей ночи. – Он пришел в себя на секунду и переспросил, потрясенный: – Не сон ли все это?

– Абдул, – шепнул в ответ Баудолино, памятуя стихи, которые однажды Абдул пропел ему, – что есть жизнь, как не тень убегающего сна?