Баудолино

– Я говорил, что я всегда был человек мира, сударь Никита. Однако это я льстил себе. Я просто слабак. Прав был Фридрих тогда. Теперь же я, хоть ненавидел Поэта всей душой, и хоть желал ему гибели, все же предпочитал не убивать его. Лишь только бы он не убил меня… Я отскочил в тень за колоннами и припустился бежать по коридору, которым пришел. Летел в темноте и слышал, как он осыпает меня ругательствами. Там света не было, бежать впотьмах значило натыкаться на трупы в стенных проемах. Нашарив слева поворот, я юркнул в него и побежал, как мог. Он следовал за моим топаньем. Вот наконец забрезжило впереди, я оказался в том зале, с отверстием наверху, где мы уже побывали по дороге туда. Смеркалось, каким-то чудом над головой у меня стояла луна, свет озарял помещение и серебрил лица усопших. Может, они передали мне убеждение, что нельзя обмануть смерть, когда она дышит тебе за воротник. И я остановился. Я видел, как налетает издали Поэт, прикрыв левой рукой себе глаза, дабы не видеть зловещих хозяев этой залы. Я уцепился за подол издырявленной червями ризы, дернул изо всех сил. Труп свалился между мною и Поэтом. Туча пыли и клочков облачения поднялась в воздух. Голова покойника отскочила кувырком под ноги моему преследователю и попала ровно в полосу лунного света, весело выскалив злобные зубы. Поэт обомлел, но опомнился и наподдал ногой череп. Я запустил в него еще два трупа, стараясь угодить в лицо. – Ах, ты меня мертвяками заваливаешь, – рычал Поэт, – чешуи пересохшей кожи витали вихрями вокруг его головы. Моя затея не могла продолжаться, я пятился из полуосвещенного круга, вступал в полнейшую темноту. Тогда я застыл как вкопанный, напрягся и сжал в кулаках мои арабские кинжалы и выставил два лезвия, как ростры корабля. Поэт надвинулся на меня, занося меч над головой и вытягивая руки, чтоб развалить меня на половины, но оступился о второй скелет и повалился ничком всей тушей, подмял меня под себя, я тоже рухнул, но удержался на локтях, а меч при этом из его рук выскочил… Я только видел над своим его лицо, глаза, налитые свирепой злобой, напротив моих глаз, мои ноздри наполнились запахом его яри, это был жестокий дух хищника над добычей, ладони его замкнулись у меня на горле, я слышал скрипение зубов… Тут действовал не я, а мой инстинкт. Оторвав от земли оба локтя, я воткнул кинжалы с боков в его бока. Раздался писк разодранной ткани, и мне показалось, что в глубине его кишок мои два лезвия стукнулись друг о друга. Потом он побелел, и ручеек крови выполз из угла рта. Лоб его упал на мой лоб, кровь изо рта потекла в мой рот. Не помню, как я вывернулся из объятия. Кинжалы остались у него в животе, я свалил с себя убитое тело. Оно грузно шмякнулось около меня, и глаза не закатились, а уставились на полную луну, и он был мертв.

– Первый убитый в твоей жизни.

– И ниспошли мне Бог, чтобы последний. Он был друг юности, товарищ в стольких приключениях, четыре десятка лет. Хотелось плакать, потом я вспомнил, в чем он повинен, и захотел убить его еще раз. Поднялся с трудом. Должен заметить, что я начал убивать, когда мои силы, увы, были уже вовсе не те, что в лучшие годы. Шатаясь, я дотащился до коридора и уж не знаю как довел себя до подземельной церкви, где остальные трое, дрожащие, побледневшие, меня дожидались. Пред их лицом я ощутил себя достойным министериалом – приемным сыном императора Фридриха. Мне не пристало выказывать слабость. Прямой походкой я вышел прямо на алтарь, спиной к иконам, как истинный архангел средь архангелов, и возвестил им: – Во имя правосудия, мною казнен убийца святого римского императора.

Баудолино пошел взять свой реликварий за колонной, раскрыл его, вынул Братину, продемонстрировал собравшимся, как это делают с освященной гостией. Спросил: – Есть у кого-нибудь вопросы и претензии?