Баудолино

— Какие ободранцы. У нас последняя баба доконала бы мужа, но оделась бы лучше них, — бубнил Поэт. — Мы дотащились досюда, мы натерпелись всего, что приходилось терпеть! Чтоб видеть россыпи смарагдов! Когда мы писали письмо Пресвитера, тебя тошнило от топазов! А тут, оказывается, носят речные камушки на грязных веревочках и думают, что переплюнули всех богачей!

— Ты помолчи, там видно будет, — шептал Баудолино.

Праксей во главе колонны повел их внутрь башни. Они оказались в безоконной зале, со светом от факельных треног, посередине на раскатанном ковре стояли миски и подносы из глины, а по бокам были подушки, где и расселись приглашенные, подвернув под себя ноги. Прислуживали отроки, несомненные евнухи, полунагие, умащенные благовониями. Они обнесли пришедших ароматическими мазями, в которые евнухи окунали пальцы, потом ими терли мочки ушей и ноздри. Окропляясь, евнухи вяло приласкивали юношей. Потом те подошли с духами к новоприбывшим, и те последовали обычаю этих мест, хотя Поэт прорычал, что если до него хоть кто-нибудь дотронется, он вышибет тому все зубы единым тыком.

На ужин было подано много хлеба, то есть давешних лепешек; горы вареных овощей с преобладанием капусты; капустная вонь, однако, в нос не шибала, поскольку все было посыпано специями; миски бурого горячего соуса, называвшегося «сорк», в который следовало обмакивать лепешки; Порчелли, пригубивший первым, так кашлял, как будто ему сунули в нос уголь, так что друзья, на него глядючи, заопасались и едва отведали приправу (тем не менее все равно их ждала ночью неутишная жажда); сухая, тощая речная рыба, называемая финсиретой (гляди-ка, дивовались наши путники), обвалянная в манной крупе и утопленная в кипящем масле, которое, верно, не меняли в течение многих трапез; суп из семени льна, так называемый «марак», по определению Поэта имевший вкус дерьма, и в супе плавали непроваренные и жесткие, будто сырая кожа, куски какого-то пернатого, о котором сказал Праксей, что это метацыпленарий (ну надо же, хмыкали путники, перепихиваясь локтями), горчица, называемая «ченфелек», с добавлением цукатов, но жгучести в ней было до отказа, а цукатов недостаточно. При каждой перемене блюд евнухи сладострастно кидались на новое и прожорливо жевали, причмокивая губами, чтоб передать все наслаждение, и перемигивались с гостями, как будто говоря: «Вот вкусно, правда? Воистину дары небес!»

Они любую пищу ели руками, не исключая супа: зачерпывали его горстью. Что же до прочего, они грубо мешали все со всем в ладони и заправляли полный кулак в рот. И все это одной правой; левую держали на плече у мальчика, который приставлен был служить. Руку они снимали только когда хотели пить; хватали этой левой кувшины, подымали высоко над головою и лили воду из кувшина в рот, разбрызгивая фонтаном.

В самом конце этого царского приема Праксей махнул, и нубийцы внесли чарки с белесым пойлом. Поэт молодецки опрокинул содержимое в глотку, хрипнул, заалел и рухнул на землю, так что его пришлось приводить в сознание всем сбежавшимся отрокам и лить ему в лицо воду. Праксей пояснил, что винное дерево в их краях не водится; единственный продукт, из которого гонят алкоголь, это «бурк», довольно распространенная местная ягода. Беда, что настой получается до того ядреный, что принимать его внутрь можно только крошечными глотками, лучше даже слизывать по капле с краев чарки. И прискорбно, что нет того вина, о котором пишут евангелисты, потому что священнослужители в Пндапетциме всякий раз, когда служат мессу, ниспровергаются в самое достопорицаемое пьянство и с трудом дотягивают до заключительной части.

— Впрочем, чего еще ждать от этих уродов? — безнадежно вздохнул Праксей, беседуя в углу с Баудолино, в то время как другие евнухи, любопытствуя и повизгивая, осматривали железное оружие путешественников.

— Уродов? — переспросил Баудолино с напускной наивностью. — А я-то думал, что тут никто не замечает удивительных расхождений с окружающими.

— Ты уже слышал разговоры одного, — ответил Праксей, глумливо осклабливаясь. — Живут все вместе веками, привыкли к остальным и отказываются видеть уродства соседей, не говоря уж о собственных. Они уроды, конечно, и больше смахивают на тварей, чем на людей, еще и плодятся как кролики. Извольте повелевать таким народом, вдобавок твердой рукой, чтобы они не перегрызлись из-за ересей. Поэтому много веков назад Пресвитер всех их выселил сюда, на околицу державы, чтоб не смущали гадким видом доброкачественных подданных, которые, заверяю тебя, сударь Баудолино, все отменно хороши собой. Однако естественно, чтоб естество порождало и уродов, и даже удивительно, что полностью в чудовищ не выродилось все человеческое племя, после того как совершило самое жуткое преступление, распяв на кресте Отца-Бога.