Баженов

У Василия Баженова терпения хватило ненадолго. Неподвижность его утомляла. Он стал озираться по сторонам, разглядывать своды храма, осматривать присутствующих. Его внимание привлек могучего телосложения мужчина с большой черной бородой. Фантазия мальчика разыгралась. Он стал мысленно «манипулировать» фигурой этого человека: переносил ее на иконы, заставлял прихожанина поддерживать широкими сутулыми плечами сводчатые переходы. Он использовал много вариантов, но все они не устраивали его. Все они вызывали улыбку либо кислую гримасу. Наконец Василий нашел прихожанину подходящее место. Только не всей его фигуре, а лишь лохматой и бородатой голове и не в монастыре, а на воображаемой усадебной въездной арке. Впрочем, в представлении Василия это уже была не просто голова человека, а что-то вроде полубыка с пронзительным человеческим взглядом и позолоченным кольцом в мясистой ноздре. Такой вариант Василия устроил. Он был доволен. Но в это время церковный надзиратель наступил Василию на ногу и незаметно для окружающих больно ущипнул его. На лице мальчика не появилось ни обиды, ни злости, ни страха. Лишь одна непрошеная слеза скатилась по щеке.

Много лет спустя Баженов напишет в автобиографии: «Я всех святых из церкви переносил мыслями под переходы на стены и делал их своею композицией, за чем меня заставали и секли часто».

…Василию не спалось. Он сидел в темноте на своей лежанке, в длинной ночной рубахе, поджав колени к груди и положив на них голову. Смотрел в окно на крупные снежинки, на графически четкие тени от домов и соборов Кремля, на серебристую дорожку от лунного света. Зимний Кремль красив: не видно хлама, полуразвалюх. Кругом строгая красота: белокаменные соборы, белоснежная земля, сверкающие желтизной купола.

Василий закрыл глаза. Ему снилось, что он ступает по ровному, еще никем не тронутому снегу. Кругом — дворцы, колокольни, многоглавые церкви. Это — модели, которые он, часто уединяясь в сарае, так старательно делал из пробок, щепок, бересты, соломы, луковых головок, битого кирпича. И размеры этих строений не игрушечные, а настоящие. Но они в то же время почему-то значительно меньше, чем фигура мужчины с метлой в руках. Мужчина делает широкие движения, разбрасывая снег в разные стороны. Но снежинки не ложатся в сугробы. Они носятся в воздухе, образуя снежные карусели, опоясывая строения множеством белых колец, унося неизвестно куда крыши домов, купола церквей…

Василий вздрогнул, проснулся. Приник к окну. Причина тревоги, внутреннего беспокойства была непонятна. Его что-то заставило встать. Он сунул босые ноги в валенки, набросил поношенный козлиный тулупчик, нахлобучил шапку и осторожно, стараясь никого не разбудить, пробрался в прихожую. Осторожно притворил дверь, спустился по крутым ступеням.

В сарае пахло сеном и дубленой овчиной. Свеча освещала лицо Василия и его поделки. Он почти не чувствовал, как расплавленный воск капал на руки. Это непонятное смятение длилось недолго. Оцепенение вменилось вдруг страстью, желанием действовать.

…Василий скатывал снег в большие комья, ставил их рядом, громоздил один на другой, подгребал снег, забрасывал его наверх. Бегал к колодцу, тащил ведра с водой, поливал снежные стены. Они покрывались через некоторое время ледяной коркой. Делал заготовки, что-то вроде болванок из снега для скульптур: лошадей, всадников и прочих фигур. Политые водой, они замерзали, превращаясь в глыбы льда, а тем временем Василий лихорадочно работал в другом месте. Он ползал по снежным стенам, карабкался с ведрами по приставленной лестнице, тянул наверх доски, делал перекрытия в проемах, лепил колонны, лестницы, колокольни, купола… Иногда он срывался, падал. От обиды и боли наворачивались слезы. Он торопливо и неуклюже стирал их рукавом мокрого тулупа, из-под которого виднелась ночная рубаха. И продолжал работать с еще большим остервенением, злостью, упрямством. Временами силы покидали его. Но он не позволял себе долго отдыхать. Снова и снова брался за работу. Василий появлялся то рядом со скульптурньши фигурами, то на холме, где на фоне ночного неба уже высилась белоснежная арка.

Может быть, в такие минуты рождается художник, творец, гений, когда раскрепощается то, что уже невозможно погасить, ограничить трезвым рационализмом. Не всякому, видимо, дано однажды в жизни довести себя до такого состояния экстаза, полубезумия, чтобы тем самым раз и навсегда разорвать цепи сомнений, выпустить на свободу то, что заложено в самых глубинах человеческой души. Такой день… вернее, такая ночь в жизни Василия настала.

Он вспомнит минуты своего детства спустя годы. Он напишет об этом в автобиографии: «Рисовать я учился на песке, на бумаге, на стенах и на всяком таком месте, где я находил за способ, и так я продолжался лет до десяти, между протчим по зимам из снегу делывал палаты и статуи».

Иван Федорович хлопотал у постели сына. Василия бросало в жар, он бредил. Отец менял компресс, клал на голову сына свежее полотенце. Ему помогала жена, робкая, молчаливая женщина.