Бажоный [Повесть]

В это время на крыльце дома Василька появился моторист Петраш. Заметив его в окно, Ефросинья Сергеевна встревожилась, как бы он ни увел ее чемодан и сумку. Оказалось, что Петраша бригадир нарядил помочь уезжающим погрузить вещи в баржу и забить окна теперь уже колхозного дома досками. Узнав, в чем дело, Ефросинья Сергеевна забивать окна разрешила только после отъезда.

Упаковывать оказалось нечего. Ефросинья Сергеевна брала с собой лишь две подушки, матрац и одеяло — спать в барже. И Петраш, бечевкой связав их, отнес к берегу. Хотел заодно забрать и чемодан, но хозяйка воспротивилась:

— Это вместе со мной.

Петраша пригласили за стол. За бутылкой пошла другая. Третью купил в лавке сельпо сам Петраш, когда ходил домой за гармошкой, как-никак — проводы. Даже семидесятилетний Егор Ефремович, только что пройдя неблизкий путь до чума и обратно, и тот, залпом осушив полстакана водки, пошел выделывать ногами кренделя, отплясывая «русского».

В молодости он был отчаянным плясуном, чем и покорил сердце Маланьи. Вот и сейчас, проходя мимо пляшущего мужа, она, притопнув каблуком, спела:

Ой, пол, провались,
Потолок, провались,
На доске остануся,
А с дролей не расстануся.

Не сдержалась птичкой выпорхнула из-за стола двадцатидвухлетняя Жанна Айвазовна и пустилась с дедом в перепляс. За два года работы в деревнях Лешуконии она научилась петь, плясать и выпивать по-северному.

Вовсю наяривал гармонист Петраш. Но вот двухрядка всхрапнула в последний раз и смолкла.

— Ну, Ефремович, и тряхнул ты стариной! Даже я упарился.

Ефросинья Сергеевна заботливо вытерла пот с лица гармонисту своим свежим носовым платком, и они с Жанной Айвазовной, тесно прижавшись с двух сторон к приглянувшемуся им мужику, запели частушки:

Говорила баба деду:
«Купи, милый мой, „Победу“.
Не купишь, милый мой, „Победу“,
Убегу к другому деду…».

Пять уж лет коровы нет,
А маслом отрыгается.
Во дворе один петух
С курами лягается.

Не отстала от них и хозяйка Маланья:

Поиграй повеселее,
Кудреватая башка.
Девяносто песен знаю
Да в подполье два мешка.

Выходивший проветриться на крыльце Егор Ефремович вернулся в избу и, наполнив рюмочки женщинам, налил также по полстакана водки себе и гармонисту.

— Да что вы, Егор Ефремович, ведь мы все пьяны будем, — попыталась удержать его Ефросинья Сергеевна.

— А пьян да умен — так треугодье в нем, — с гордостью заявила хозяйка, ставя на стол чугунок с горячей рассыпчатой картошкой и тушеную утку. Ешьте, гости дорогие, ешьте!

— Под такую закусь да с такими кралями можно и ведро опрокинуть не охмелев. Разве ж от счастья… Петращ одновременно с двух сторон прижал к себе огромными ручищами Ефросинью Сергеевну и Жанну Айвазовну.

И те, довольнешенькие от такого проявления внимания, аж взвизгнули.

— Давай, Егорушка, скажи что-нибудь, — обратилась к мужу Маланья.

— И скажу, — встал за столом хозяин. — Вот жила моя соседка Матрена Панкратьевна. Тихо жила. Без мужика троих детей подняла. Скромница, всю жизнь, не жался себя, трудилась на скотном. С каким трудом дом построила. И тут лопнули у ней все надежды. Смерть дочерей сразила её. От этого и сама рано ушла в могилу.

Старик прослезился и сел. Помрачнел и Петраш. Он достал из пачки папиросу, но не закурил, а скомкал ее в горсти.

— Когда люди погибают на войне, тяжело, конечно, но тут дело ясное. А вот почему такое происходит в мирное время, непонятно. Пять лет — и нет дружной крестьянской семьи…

В это время Петраш увидел в окно, что по деревне гуськом идут школьники, и первым вышагивает его сын.

— Ах, Филька, шалопай! — заорал он. — Опять с уроков удрал, хулиганье! Ну, я ему задам перцу, — и, забыв, где находится, стал отстегивать брючный ремень.

— Вы это что? Какой еще Филька?

— И как можно пьяному на улицу с ремнем? — завозмущались женщины.

— Да это сын его. Из школы удрал… — успокоила гостей Маланья. И прикрикнула на мужика: «Ты сиди, Петраш, не проказничай. Я тебя знаю: рюмку выпьешь, а кулаки уж сжимаются. Но у нас драться не с кем. И ты нам кумпанию не порть»…

Хоть и непохоже это на Петраша, но он вдруг присмирел. В это время, случайно или нет, уже слегка захмелевшая Ефросинья Сергеевна принялась поправлять лифчик, демонстрируя свои прелести. А с другой стороны Жанна Айвазовна бросала на мужика жгучие и томные взгляды.

— А ну его к лешему, пусть жена учит, не все мне одному воспитанием заниматься. Да и не один мой от рук отбивается. Их вон цельный взвод удрал, — оправдывался перед женщинами Петраш.

А Егор Ефремович ударился в рассуждения:

— Не те ноне времена, чтоб мальцов забижать. Что толку, если раньше нас за все драли. Много лет прошло, а вот помню, сидим мы зимой голодные на печи. А отец с нами разговаривает: