Бажоный [Повесть]

— Беда одна не живет! — многозначительно заметил кто-то.

— Да что же это делается-то! Куда же ты смотришь?! — обратил свое гневное лицо к небу Егор Ефремович.

— Не ярись, Ефремович! Не услышит тебя Бог. Лучше отведи Матрену Панкратьевну домой, — распорядился появившийся на берегу председатель колхоза. И, оглядев толпившихся в панике доярок, приказал:

— Заносите фляги в сепараторную быстро. Сквасите на солнце молоко-то!

Василька известие о смерти сестры застало дома. Он целый вечер не отходил от матери. И ночью то и дело просыпался, и каждый раз видел ее, застывшую от горя, с фотографией Раисы в руках.

Когда в сорок седьмом году хоронила мужа, Матрена Панкратьевна утешала себя тем, что ей еще повезло дождаться его с фронта и похоронить на своем кладбище: у многих женок лежат их заступники неизвестно где, на чужой земле. Но ничем не оправданная гибель в мирное время одной за другой двух дочерей сразила ее. Что же случилось с Раисой — об этом в телеграмме ничего не было сказано. Может, под машину попала? Или что другое приключилось?

Наскоро собрались в дорогу. Тут и подмену сразу нашли, и денег в колхозе дали на дорогу.

В Архангельск Матрена Панкратьевна и Василек прилетели самолетом. От Кегострова на теплоходе пересекли реку и затем утомительно долго ехали в трамвае. В поселке, где случилась трагедия, все было готово к похоронам. Войдя в небольшой домик, обшитый досками и покрашенный синей краской, мать и сын увидели два черных гроба на стульях и узнали от собравшихся на проводы людей о случившемся убийстве.

Мужу Раисы не дали визу на заграничные дальние рейсы. Пришлось ходить на каботажном судне, и заработки, естественно, уменьшились. Привыкшему жить на широкую ногу Григорию нелегко было смириться с этим. И он все чаще и чаще стал прикладываться к рюмке, а так как денег не хватало, скоро влез в большие долги. Вот тогда-то Раиса и оставила техникум, поступила на работу почтальоном в поселке.

— Опомнись, Гриша. Брось пить с дружками. Жить будем не хуже других. Я по доходам и расход буду делать, — пыталась она образумить мужа.

— Все, Раиса, завязал, — обещал Григорий жене.

Но проходила неделя-другая, и она замечала пропажу то ковра, то вазы или еще чего другого. Пьяный Григорий бросался с кулаками на мать, требуя денег.

Раиса поняла — муж пить не бросит. Подумывала уехать к матери в деревню, но и стариков было жаль бросать — люди они добрые. «Уж как-нибудь поживу еще. А рожать в деревню поеду. Там с мамкой и порешим, что дальше делать», — решила она.

Но до декрета ей дожить не пришлось. Разнеся почту, она возвращалась домой и уже с улицы услышала крики о помощи. Бросилась к крыльцу, где сидели пьяные дружки Григория. Одна из соседок слышала, как они со смехом сообщили Раисе:

— Видишь, как Гришка мать учит!

И всегда тихая Раиса на сей раз не сдержалась и набросилась на них:

— Марш отсюда, алкоголики паршивые! — и, растолкав их, вбежала в дом. Уже в первой комнате она увидела неподвижно лежащую на полу с открытым ртом мать Григория и поняла — прибежала поздно.

Муж находился во второй комнате, где все было перевернуто вверх дном: коврик со стены сорван, ваза с цветами опрокинута, одежда из шкафа разбросана по полу.

Когда прибыла вызванная соседями милиция, Григория задержали с пачкой трояков в руке. А Раису нашли с перерезанным бритвой горлом.

Отец Григория не смог защитить жену и невестку. Работал сторожем и в тот день был на дежурстве. Сейчас на него нельзя было смотреть без жалости. Он все пытался что-то объяснить Матрене Панкратьевне, но понять его было трудно.

Кроме него и прибывших из деревни родственников на кладбище поехали человек десять стариков и старух. Гробы везли на двух грузовиках. Машины ужасно трясло, они еле-еле ползли, пробуксовывая в глинистой колее. А навстречу им звенел трамвай, резво бегущий по рельсам.

С левой стороны дороги была видна река и огромные штабеля бревен на берегу. А на Северной Двине скопилось множество пароходов с отечественными и иностранными флагами.

Василек с матерью сидят в кузове возле кабины. Матрена Панкратьевна ласково гладит вихрастую голову сына.

— Терпи, Василек, терпи, мой последышек… Бажоный ты мой!

Эти слова накрепко врезались в память подростка, и он часто вспоминал их тогда, когда лишился и матери.

После возвращения с похорон мать заметно постарела: спала телом, продолговатое лицо ее еще больше вытянулось, нос заострился, а волосы стали совсем седыми. А ведь по годам далеко не старуха!

Из Архангельска она привезла небольшую иконку Богородицы, поставила ее на полочку в переднем углу и ежедневно утром и вечером молилась перед ней.

Видя, как мать убивается, Василек однажды попытался остановить ее.

— Зачем до одури-то молиться? Татку, Раиску и Зинку ведь из земли не вернешь, а себя изведешь. Никто в деревне не молится, а живут лучше нас.

— Родная ты моя кровинушка! Грешна я перед Богом, — покаялась перед ним Матрена Панкратьевна. — Тебя еще на свете не было, а мы, молодежь деревенская, помогали церковь рушить.