Беатриче Ченчи

Беатриче лежала в своей тюрьме. Все тело её болело страшно, она не могла сделать ни малейшего движения без того, чтобы не испытывать невыносимых страданий, а между тем мысли её были поглощены душевными страданиями, которые для неё были во сто раз тяжелее. Она думала о своем возлюбленном. Судьба разразила над ними свою молнию и сломила их надвое как тростник. В её жизни не было теперь цели; умрет она, или останется жива, все равно, – Гвидо уже не может протянуть ей руку, чтоб удержать её на краю пропасти; еще менее он может протянуть её за тем, чтобы быть её мужем. Она уже более и не думает о жизни, бывшей для неё одним страданием: «Я уже стою одной ногой в гробу, – говорит она про себя, – а Бог простит мне мои грехи за мои страдания. Но он!.. простит ли его Бог? А отчего Ему не простить его? Бог всегда прощает того, кто кается от глубины души. А раскается ли он? Нет, он не раскается; он готов бы вновь сделать тоже самое… да, наверное; иначе он не любил бы меня; я на его месте сделала бы тоже самое. О! несчастная! несчастная! Боже, спаси мне его! После стольких страданий на земле, пускай у меня хотя будет утешение увидеть его в раю, обнять его, сжать его руку! его руку! Да, потому что Провидение изгладит из моих воспоминаний кровь, которою она была облита… Но, Боже, как моя душа страдает от всех этих сомнений! Я точно испытываю горечь второй смерти… О, если б около меня был какой-нибудь святой человек, который бы объяснил мне все, что меня тревожит?…»

– Синьора Беатриче, – произнесла Виржиния, высунув голову из за двери: – господин адвокат Просперо Фариначчьо желает говорит с вами.

– Со мною? Что мне до этого адвоката? Я его не знаю. А впрочем, пускай! их было уж так много! Введите и этого.

Фариначчьо вошел в комнату и остановился пораженный: как ни много он слышал о красоте Беатриче, но, увидя ее, он нашел, что слава её была ниже действительности. Исхудалая от вынесенных страданий, она казалась ангелом, сошедшим с неба: он подошел к ней молча, исполненный благоговейного чувства.

– Чего вы хотите от меня? – спросила она тихим голосом.

– Благородная девушка, я пришел к вам, движимый состраданием к вашему несчастью, но еще более по настоятельным просьбам того, который плачет горькими слезами… того, которого вы, может быть, в одно и тоже время ненавидите и любите… того, одним словом, который никогда не был так достоин вас, как в ту минуту, когда терял вас навсегда… Биение вашего сердца уже сказало вам, кто послал меня…

– Он? и он плачет?

– Плачет, и умрет от отчаяния, если вы не сделаете всего, чтобы помочь себе…. Но для того, чтобы вы мне доверились вполне, он поручил мне отдать вам это кольцо.

Беатриче взяла кольцо и, не сводя с него глаз, произнесла:

– И он открыл вам всё?

– Всё.

– Решительно всё?

Фариначчьо наклонил утвердительно голову вместо ответа.

– Ну, что же вы скажете?

Фариначчьо говорил ей долго обо всём, что мы уже знаем; представил ей, в каком положении находится процесс, и в заключение сказал:

– Я много думал и пришел к тому убеждению, что для вас самих и для ваших родных есть одна только надежда на спасение: для этого вы добровольно должны объявить себя виновной в убийстве отца….

Беатриче прервала его, вскрикнув от удивления: она в недоумении смотрела на него. Если это шутка, то в этом месте, в её положении было слишком жестоко так шутить. – Если это совет, то он казался ей таким странным и уродливым, что она подумала, что или адвокат, или она, потеряли рассудок. Фариначчьо, видя из выражения её лица, как она поражена, прибавил:

– Я понимаю, что совет мой должен казаться вам странным, но я вам объясню свою мысль.

– Как, – сказала Беатриче расстроенным голосом: – после тех ужасных страданий, какие я вытерпела для того только, чтобы сохранить свое доброе имя, – я добровольно должна опозорить себя и бросить это имя, как предмет ужаса и отвращения потомству!

– Благородная девушка, позвольте мне сказать вам то, что кажется невероятным, а между тем оно справедливо. Все убеждены, что вы убили того, которого нельзя более называть отцом вашим, не оскорбляя природы; одни это думают, имея в виду известные цели, и не потому, что они вас ненавидят, – совсем нет, но они слишком любят ваши богатства; другие верят этому потому, что любят вас, а их воображению нравится видеть в вас образец чистой девственницы, и они признают вас добродетельнее Лукреции, сильнее Виргинии[47]. Народ причислил вас к этим двум героиням и поклоняется вам; если бы кто захотеть разубедить его, он бы возненавидел его и не поверил ему. Если б я не на этом основал свою защиту, я бы и себя погубил, и вас не спас. Отклоняя от себя вину, вы никого не уверите, что не вы убили отца, – вы не спасете ни себя, ни того, который потерял вас потому, что слишком сильно вас побил; судьи считают все улики, собранные в деле, достаточными для того, чтобы признать вас убийцею, и закон дозволяет, при сознании соучастников, подвергнуть не сознающагося преступника пытке до смерти.