Беатриса

Баронесса выронила письмо из рук, не дочитав его, она преклонила колени тут же, возле кресла, и вознесла богу горячую мольбу, прося его сохранить сыну разум, оградить от безумств и заблуждений, отвратить Каллиста от пагубного пути, на который он вступил.

— Что ты делаешь, маменька? — спросил вошедший в комнату Каллист.

— Я молюсь о тебе, — ответила Фанни, вскидывая на сына глаза, полные слез, — я жалею, что прочитала твое письмо. Оказывается, мой Каллист безумен!

— Да, но безумье мое сладостно, — ответил юноша, обнимая мать.

— Я хочу видеть эту женщину, дитя мое.

— Хорошо, маменька, — сказал Каллист, — завтра мы отправимся в Круазик, будьте в это время на молу.

Каллист спрятал письмо и понесся в Туш. Баронесса поняла, что чувство, овладевшее Каллистом, как бы вооружило его вторым зрением, которое дается только опытом; бедную мать испугала эта проницательность, пришедшая до времени. Ведь письмо Каллиста было написано как будто под диктовку многоопытного кавалера дю Альга.

Люди мелочные и завистливые испытывают жгучее удовольствие, когда им удается расставить ловушку человеку благородному. Беатриса ясно сознавала, что она много ниже Камилла Мопена. И ниже не только в области моральных совершенств, именуемых талантом, но и в области мощных движений сердца, именуемых страстью. Когда Каллист явился в Туш со всем пылом первой любви, паря на крыльях надежды, маркиза испытала живейшую радость при мысли, что она любима этим прелестным юношей. Вместе с тем она не хотела разделять это чувство, она полагала своим долгом подавить это «каприччио», как сказали бы итальянцы, и таким образом она стала бы равной Фелисите; Беатриса была счастлива, что может принести жертву подруге. Наконец, маркиза, как истая француженка, черпала в бесцельном кокетстве сознание своего превосходства и наслаждалась этим сознанием; шутка ли сказать, ее окружали самые изысканные соблазны, а она противостояла им. И Беатриса готова была сама слагать хвалу своим женским добродетелям. Северный ветер утих, у открытого окна в маленькой гостиной, являвшей собой чудесную гармонию убранства и красок, среди цветущих жардиньерок полулежали на диване наши подруги, по-видимому наслаждаясь полным покоем. Несущий истому южный ветерок слегка морщил поверхность соляного озера, и она расцветала тысячью блесток; яркие лучи солнца зажгли золотом песчаный берег. Души обеих женщин были столь же взволнованы, сколь безмятежной казалась природа, и, как она, обе пылали жаром, предвещавшим грозу.

Захваченная колесом машины, которую она сама пустила в ход, Фелисите теперь следила за каждым своим шагом, ибо знала, как проницательна ее соперница, ее подруга, которую она залучила в свои сети. Чтобы не выдать тайну, мадемуазель де Туш вся отдалась созерцанию природы; она пыталась забыться, ища смысла в движении миров, и обнаруживала бога в величественной пустыне неба. Как только неверующие признают бога, они бросаются во все крайности католицизма в поисках некоей совершенной системы. В то утро Фелисите предстала перед маркизой с просветленным челом — ночные размышления смыли с него следы муки. Как небесное видение, образ Каллиста стоял перед ее взором. Этот прекрасный юноша, которому она предалась, стал для нее ангелом-хранителем. Ведь именно он вел ее к тем высотам, где кончались страдания, растворяясь в безмерности. Однако явно торжествующий вид Беатрисы обеспокоил Камилла, — как бы ни притворялась женщина, она не может утаить от соперницы подобное торжество. Странное зрелище являла эта глухая схватка двух приятельниц, скрывавших друг от друга свою заветную тайну и твердо веривших, что каждая пожертвовала собой для блага любимой подруги. Явился Каллист, он спрятал письмо под перчатку, чтобы легче было передать его Беатрисе. Фелисите, от которой не ускользнула перемена, происшедшая с маркизой, делала вид, что не наблюдает за ней, но когда в гостиной появился Каллист, она стала следить в зеркале за каждым движением Беатрисы. Вот камень преткновения для каждой женщины в решающую минуту! Тут самые умные и дурочки, и самые искренние и притворщицы перестают владеть собой, и соперница разгадывает их. Слишком сдержанный или слишком непринужденный вид, смелый и сверкающий взгляд, загадочно опущенные веки, — словом, все выдает чувство, которое труднее всего скрыть, ибо в равнодушии есть нечто столь бесконечно холодное, что его нельзя ни подделать, ни сыграть. Женщины в совершенстве распознают все оттенки чувств, и это не удивительно — так часто и так усердно прибегают они к всевозможным ухищрениям. Одним взглядом женщина охватывает соперницу с ног до головы; она угадает все по легчайшему движению туфельки, скрытой платьем, по неприметному изгибу стана; она поймет, что означает пустяк, который мужчина даже и не заметит. Нет более увлекательной комедии, чем та, какую являют две женщины, наблюдающие друг за другом.

«Что-то здесь кроется! Каллист, должно быть, совершил промах», — подумала Фелисите, поняв по неуловимым признакам, что между ним и маркизой есть какой-то сговор.