Беда

— Нельзя, не долетит…

— Пусть летит Иван Васильевич, — сказал Коловоротов. — Он страдает больше всех нас.

— Ты, старик, и ты, герой, не вмешивайтесь в это дело! — Голос Фокина стал строгим. — Это решим мы, военные и врачи. Прошу отправить меня.

— Я не страдаю больше других, Семен Ильич! — улыбнулся Иванов. — Вам бы следовало лететь, вы старше всех нас.

— Я?.. Да я… — Коловоротов замялся и вдруг выпалил: — Я — нет!.. У меня не болит. Пусть тогда Попов.

— Не поеду! — решительно прогремел Попов.

— Все отказываются, — напомнил о себе Фокин. — Почему нельзя мне? Или я не человек? Почему нельзя мне?

— Товарищ, у вас пустяковая травма.

— Как это пустяковая? — Фокин злобно сверкнул глазами на молодого врача, снимавшего с рук резиновые перчатки. — Вы что же, без рентгена насквозь все видите, гражданин врач? И там все гуртом нападали на меня. И здесь успели, видно, наговорить черт знает что… — Фокин истерически выкрикивал слова, дергался и глотал слезы. — Насильно держат меня… Большой самолет не сможет здесь приземлиться! А если и сядет, то навсегда… Я или сегодня уеду, или не уеду совсем. Летите сами! Пусть я здесь погибну, вы будете отвечать!..

Было ясно, если он останется, то и сам окончательно потеряет человеческое достоинство и другим вымотает душу. Все угнетенно молчали. А Фокин продолжал бесноваться.

— Пусть летит, — сказал наконец Иванов и выразительно поглядел на своих, мол, пожалуйста, не возражайте. — Собирайтесь, Эдуард Леонтьевич!..

— Пусть он. Пусть летит, — сказало одновременно несколько голосов.

Врачи согласились с этим ради спокойствия остальных.

Убедившись в том, что спор выигран, Фокин сделал вид, что вовсе не рвется улететь именно сегодня. А когда начали собирать его в дорогу, он вдруг разволновался и дрожащим голосом сказал сестре:

— Слушай, Настенька… Денег он мне не принес. Я ни за что не поеду, если этот мошенник не принесет мне денег!

Выяснив, в чем дело, Тогойкин с Титовым помчались на санях к Джергееву. Тот уже укладывался спать. И уговорами и угрозами им удалось привести его в клуб.

Джергеев вошел, оскалив в улыбке свои неестественно ровные и белые зубы, и вручил Фокину толстую пачку денег:

— Вот, позалыста! Исчастливой тебя пути…

Фокин пересчитал деньги и завопил:

— Не хватает! Давай все или…

— Хыбатыт, дорогой, жадный нэлзэ.

Тем временем с озера прибежал человек. Надо было торопиться. Фокина уложили на носилки и понесли.

— Большой мошенник ты, оказывается, вот ты кто… — злобно зашипел Фокин, проплывая на носилках мимо Джергеева.

Джергеев громко забрякал во рту протезами, подбежал к носилкам и, глядя на Фокина сверху, заверещал:

— Аскарбыы нэлзэ человека!..

И никто не стал узнавать, что не поделили эти два ловкача, словно по нюху ухитрившиеся найти друг друга.

Первый, громко чертыхаясь, покатил в санях к озеру. А второй, победоносно откашливаясь и побрякивая зубами, заспешил к дому.

Когда втаскивали Фокина в самолет, он сдержал стон и, сморщив лицо, собираясь не то заплакать, не то засмеяться, уныло сказал:

— Вы-то завтра на большом самолете полетите, со всеми удобствами. А как я доберусь, еще неизвестно…

Возвращаясь с озера, Вася Губин с девушками подсели к Тимофею Титову и бойкой рысью поехали в поселок.

— Не вызывает во мне доверия этот ваш Егор Джергеев, — шагая рядом с Маркиным, говорил Тогойкин. — Мне кажется, что этот человек прикрывает свою гнилую сущность набором громких, трескучих фраз.

Они шли не спеша и разговаривали. И, уже подходя к воротам клуба, Маркин сказал:

— Ты, молодец, сразу почуял, что это за тип. Но и мы не лыком шиты, тоже кое-чего видим…

Пока Тогойкин с товарищами ездили на озеро, у Калмыкова началась агония и его перенесли в смежную комнату. Все медики ушли туда. Остальные собрались возле Иванова и Попова. Маркин и Титов тоже были здесь.

Там умирал человек. Умирал солдат…

Слышался тонкий звон каких-то легких инструментов, доносился шепот врачей, ухо едва улавливало их мягкие шаги.

Нельзя было громко разговаривать, но неловко было и молчать. И потому люди тихо переговаривались. Впрочем, все они, пережившие вместе эти трудные дни, понимали друг друга и без слов. Стоило Александру Попову подумать: «Хорошо, что нет Фокина», как Иван Васильевич Иванов, взглянув на него, подумал о том же.

В полночь вышла к ним Анна Алексеевна и, глядя куда-то в пространство, поверх голов, сказала тихим, но твердым голосом:

— Товарищ Калмыков скончался…

Все, кто мог держаться на ногах, встали и склонили головы.

И в это время где-то в задних комнатах клуба вдруг громко заговорило радио. Сначала людям захотелось поскорее пойти и выключить репродуктор, так некстати заговоривший в этот момент. Но, услышав знакомый и такой необходимый каждому голос диктора, люди даже не заметили, как поднялись их головы, как посветлели их лица.

Жизнь, как всегда, одерживала верх над смертью.

Так прошел двенадцатый день.

От автора