Беда

Плохо одно – что видит все это один он, Тогойкин. Вот бы нарезать по небольшому кусочку, ну хотя бы по одному гектару, земли и перевезти эти драгоценные лоскуты в города и раскинуть их на главных площадях!

Или привезти сюда художников кисти, слова и звука, чтобы они поведали людям о земной красе в своих картинах и стихах, в песнях и рассказах. И распространить бы по всем институтам, школам, детсадам городов и деревень те чудесные картины, сердечные книги, замечательные мелодии, чтобы воспитать в людях смолоду чувство Прекрасного! Чтобы возбудить в их сердцах и умах любовь к родной природе, научить их испытывать радость от великого счастья жить!

Тогда бы, пожалуй, и в отчетах и в речах не было бы жалоб на суровую природу. А то ведь непременно услышишь или прочтешь: «Несмотря на суровый якутский климат…»

И вообще, почему это мы из четырех времен года приветствуем только одно благодатное лето, а все остальное время клянем, непременно называя зиму жестокой?

Когда жизнь полна лишений, зима – проклятие. Это правда. Но вот кончится война, – а что мы идем к победе, ясно даже нашим врагам, – совершенно иное станет отношение к жизни, к нашей снежной зиме, к ее величавой красе.

Тогойкин думал так или примерно так, оглядывая снежные дали. И вдруг будто кто-то сказал ему: «Довольно!» – и задернул занавес. Все покрылось туманным маревом, погасли бесчисленные искрящиеся звездочки, сливавшие воедино небо и землю, исчезли затейливые кружева на ветвях – все потонуло в однообразной белизне и растворилось в ней…

«Фу-ты! Пришел, называется, пораньше!» – досадуя на самого себя, подумал Тогойкин, но продолжал стоять, надеясь, что все снова оживет и засверкает.

Если бы ярко сиявшее солнце не укрылось туманным маревом, то он, пожалуй, так и стоял бы неизвестно сколько, потеряв ощущение времени. Хоть и недолго, а все-таки он побывал в царстве сказки, в царстве красоты.

Ощущая себя одновременно и сыном, и творцом, и хозяином всего этого несказанного богатства, он зашагал между устремленными к небесам стройными елями. И когда в густых ветвях этих могучих деревьев с разных сторон переливисто засвистели рябчики, он не останавливаясь высоко поднял руку и сказал:

– Сидите, плутишки!..

Он шел по западному краю оврага, заросшего багульником, кустарником, иван-чаем и прочей жесткой растительностью, как щеки небритого пожилого мужчины зарастают щетиной. Он шел по узкой полосе чистого целика между лесом и кочкарником, порой проваливаясь в сугробах, а порой легко и свободно шагая по затвердевшему насту.

Подул сильный ветер. Сгустились облака.

«Положить бы записку за пазуху, – вдруг мелькнула у Тогойкина мысль. – Какую записку? Зачем? Кому? О чем?»

Он шел довольно долго, будто забывшись и не раздумывая, куда и зачем идет. И вдруг остановился, словно его кто-то окликнул.

В стороне от него по опушке леса была прочерчена длинная извилистая линия. Что за след? Он резко свернул туда, подавшись вперед и все ускоряя шаг, и по мере того как он приближался, тонкая линия на снегу все расширялась и принимала иные очертания. Сначала это была сплошная линия на снегу, вроде лыжного следа. Затем она стала прерываться и тянулась уже пунктиром. Пешие люди? Табун с вожаком? Спотыкаясь о кочки, Тогойкин подбежал к следу и стал внимательно разглядывать его. Кто же это? Вот тут эти самые, непонятно кто, глубоко увязая в снегу и бороздя его грудью, протащились вперед. Косули? Они!