Беда

Он еще порассказал о себе, о родных, о Скарсдейле. Вспомнил, как ребенком играл с отцовским стетоскопом, как в отрочестве преодолел нежелание идти по стопам отца. Он два года уже не пил и превратился по этой части в легковеса: Ланс мог потребить пол-литра джина, выкурить пару косяков и забивать гвозди, не попадая молотком по пальцам, а у Джоны после второго стакана развязался язык. В руках и ногах он ощущал приятное покалывание и решил не противиться. Женщина слушала. Она была веселой, красивой, умной, а главное — ей было интересно, она слушала так, словно каждое его слово имело для нее значение. Еще бы, ведь Джона спас ей жизнь. Но не только это: женщина была прекрасна и искренна, он стал ей дорог, и в нем шевельнулось что-то, что Джона не сразу опознал как влечение, — не сразу, потому что этот механизм в нем давно заржавел. Он говорил, она говорила, он что-то узнавал о ней, она о нем, и, почувствовав жар, он краешком глаза подметил, как почти соприкоснулись кончики их пальцев. Он рассказал ей, что его отец учился в Рэдклиффе, а мать в Гарварде, а она спросила, не сделали ли они операцию по перемене пола, и он рассмеялся и сказал:

— Довольно пить.

— Все-таки это довольно замкнутая элита, — сказала она. — А вы какой плющ произрастили?

Он покачал головой:

— Университет штата Мичиган. Наш талисман — черная овца.

Она вздохнула:

— Что ж, не всем везет.

— О, да замолчите!

— Полагаю, ваше решение не привело электорат в восторг?

— Я не оставил им выбора. Меня бы взяли в Браун или в Коламбию, но я не хотел поступать в Браун или Коламбию, потому что я был рассерженным молодым человеком…

Она захихикала.

— Был. Сейчас уже нет. Теперь я не рассержен, а скорее… уперт.

— Джона, Джона, белая ворона.

— Да, и я подумал: поступлю в государственный универ им назло. — Он прикончил орешки.

— А они, увы, во всем вас поддержали. Кошмар! — отозвалась она. — Dans nos temps modernes, il n’existe pas de horreurs plus dignes que celle. [7]

— Yo hablo espanol, [8] — сказал он.

— Я сказала: «бедняжка».

— Не красуйтесь, — сказал он.

— Меня несколько раз арестовывали за злостный снобизм.

Он рассмеялся.

— Дайте-ка угадаю, — сказала она. — Ваша подружка училась в Принстоне.

— Э-э… нет.

— Я что-то ляпнула?

— Нет-нет.

Он понял по проступившей у нее на лбу морщине, что вид у него сейчас зверский, хотя он вовсе не злился, просто не привык отвечать на вопрос о подружке. Ив начала извиняться, и он сказал:

— Все в порядке, вы ни в чем не провинились.

Наступило тягостное молчание. Он прямо-таки видел, как она перебирает варианты: пошутить, снова извиниться, сменить тему, выйти в туалет, распрощаться. Он мучительно пересматривал те же возможности, и вдруг одна и только одна возможность представилась ему — настойчиво, свирепо. Сказать правду. Он спас ей жизнь, и по крайней мере из благодарности она может сделать для него это — помочь облегчить душу. Он никогда никому не рассказывал о Ханне. Его родные отучились задавать вопросы, а Ланс, знавший ее с детства, Ланс, который свел их, черт побери, — Ланс повел себя странно, не желал даже упоминать о ней, словно она вдруг исчезла с лица земли. Джона догадывался, что такое поведение вызвано чувством вины, как будто Ланс подставил Джону этим сватовством. Кроме них в курсе дела был только Вик, и умница Вик понимал, что Джона не хочетразговаривать об этом. Обычно и не хотел. Но сегодня навалилось одиночество, он не смог удержать на лице маску, он хотел поговорить об этом — и у него был собеседник, сидел прямо напротив него.

И не просто первый встречный. Он хотел поговорить о Ханне, это так, но хотел поговорить о ней именно с Ив.Незнакомка, вдруг ставшая близкой, — идеальный слушатель, потому что она ему нравилась (еще как нравилась, встало на нее адски), нравилась, ибо после двух часов непринужденной беседы она словно предугадывала, что он скажет и чего захочет, и в то же время Джона сомневался, увидятся ли они когда-нибудь вновь. И хотя он опасался, как бы самому себе не опротиветь, пустившись в такие подробности, как бы не показалось, будто он исходит жалостью к себе, напрашивается по дешевке на женскую симпатию, едва он заговорил, тугая пружина внутри ослабла, алкоголь пришел ему на помощь, и онапомогла: она слушала, кивала, слушала. Она все выслушала, а когда он закончил, потянулась к нему через стол и погладила по руке.

Он сказал:

— Прошу прощения.

Она поглядела на него:

— Никогда, никогда не просите прощения за любовь.

По дороге к своему дому он вновь принялся извиняться — теперь уже за то, что первым свернул этот вечер:

— Мне через пять часов на работу.

— Хватит извиняться, Джона Стэм! Супермену это не к лицу.

Они подошли к дому. Он обернулся к ней:

— Приятно было поболтать с вами, Ив.