Бедлам как Вифлеем. Беседы любителей русского слова

А ведь легко было избегнуть такой ошибки: достаточно посмотреть «Историю русской философии» протоиерея Зеньковского. Но Солженицын такой задачи себе не ставил, он проецировал сегодняшние волновавшие его проблемы на ту эпоху. Не говорю уже о незнании тогдашнего быта, манер, словаря тех людей. Один только пример: у него офицеры-генштабисты, сняв за обеденным столом мундиры, оказываются в нижних рубахах. Офицеры тогдашние (и не только генштабисты), помимо нижних рубашек, носили еще верхние, ослепительные манжеты которых виднелись в рукавах кителей.

И. Т.: Вы говорите о деталях культуры и быта, неправильно представленных у Солженицына, но укажите на художественные ошибки, коли вы уже выставили тезис о художественной неудаче.

Б. П.: А вспомним Мандельштама, его «Конец романа». «Красное колесо» – оглушительное подтверждение от противного правды Мандельштама: роман умер, нужно писать хронику, агиографию, что угодно, потому что из жизни исчез человек с его индивидуальной биографией. Но Солженицын, пиша хронику и агиографию («Архипелаг» – коллективная агиография), в то же время тщится и роман писать. Происходит совершенно неправомерное смешение стилей, каковое смешение – смерть искусства. И нельзя сказать, что Солженицын сам этого не замечал – нет, замечал. Например, главу о Столыпине он предварил таким замечанием:

Автор не разрешил бы себе такого грубого излома романной формы, если б раньше того не была грубо изломана сама история России, вся память ее, и перебиты историки.

Вот и вопрос: вы пишете роман, блюдете романную форму – или озабочены восстановлением забытой исторической правды? Конечно, Солженицына тянет ко второму – и в этом как раз его органика: это вот все та же тема о ненужности выдумки в литературе «после Освенцима».

И главная ошибка Солженицына: в художественном произведении, даже если это исторический роман, нельзя ставить задачей исчерпание материала. Исчерпывать материал, то есть приводить все относящиеся к делу факты, требуется в научном исследовании, а не в художественном построении. И у Солженицына материал в конце концов подавил сам замысел: «Колесо» по мере хронологического движения всё больше и больше становится подачей материала, выдуманные герои всё дальше удаляются, всё меньше вспоминаются. И в конце «Колеса», уже в событиях Февраля и дальше, текст Солженицына становится всё более документальным. В конце концов он свелся к пересказу тогдашних газет.

И. Т.: А в самой подаче материала Солженицын сохраняет необходимую объективность или и тут чувствуются его симпатии и антипатии, как вы сказали, проекция на историю собственных сегодняшних представлений Солженицына?

Б. П.: Определенная пристрастность наличествует в подаче кадетов. Солженицын ставит им в вину то, что они не видели опасности слева. Но это – сегодняшний опыт, это сегодня мы знаем, что в до конца развернувшихся революциях всегда верх берут самые радикальные левые круги и превращают революцию в новый деспотизм. А у тогдашних кадетов такого опыта не было и быть не могло. Солженицын здесь крепок задним умом.

И. Т.: А вот портреты монографического характера, данные в «Колесе», – как там баланс удач и неудач?

Б. П.: Очень удачны. Столыпин, Гучков, Троцкий, Милюков – очень хорошо. Милюкова, кадета опять же, Солженицын недолюбливает, а Столыпина обожает, так что пристрастность есть. Но портреты, повторяю, удачны. Лучше всех, пожалуй, Николай Второй – ребенок, играющий в солдатики. Он дан по модели Федора Иоанновича у А. К. Толстого, драматическую трилогию которого Солженицын высоко ценил.

И. Т.: Ленин?

Б. П.: Но Ленин не только разовый портрет, он действующее лицо самого романа, ему посвящены едва ли не лучшие романные страницы. И просто блистательна та глава, в которой появляется Парвус – вылезает из раздувшегося портфеля.

И. Т.: Говорят, что Ленин так удался Солженицыну, вышел как живой потому, что он описал в Ленине себя.

Б. П.: Люди, так говорящие, забывают или просто не знают, что в искусстве всякий портрет – это автопортрет. Таковы механизмы искусства. Те же люди говорят, что Солженицын разоблачил себя в «Архипелаге» – и сценой с немцем, несшим его чемодан, и сюжетом о вербовке его лагерным «кумом» в доносчики.

И. Т.: Вот мы и вышли к главному, пожалуй, сочинению Солженицына.