Б. П.
: В России по-другому было. Возьмите Чернышевского – это же типичный вроде бы аптекарь Омэ, – а сам грезит о каких-то топорах, говорит, что его не испугают ни кровь, ни пьяные мужики с топорами. Знал бы Блок об этих словах Чернышевского (тогда неизвестных, из письма к жене), он бы его приветствовал, ведь он то же самое написал в статье «Интеллигенция и революция». Но мы сейчас не об этом. Отождествив культуру с гениальностью и себя увидев ее если не носителем, то рыцарем, паладином, а с другой стороны, в стихии и в народе как стихии усмотрев подлинную культурную потенцию, Блок одновременно сохранял ницшеанский культ гениальности – и старое интеллигентское народопоклонничество. Это была гибельная ситуация, и даже не то что гибельная, это как раз «хорошо», – а тупиковая, патовая.И. Т.
: У Эренбурга где-то сказано: Блок призывал слушать музыку революции; услышав ее, он оглох.Б. П.
: Это из романа «День второй», где это говорит альтер эго автора молодой интеллигент Володя Сафонов. Но можно вспомнить опять-таки Ницше. Ведь в «Происхождении трагедии из духа музыки» он говорит о культуре не как о стихии, а как об «аполлоническом сне». Один Дионис, стихия, не создает культуры, ее создает Аполлон, придавая видимые формы этому изначальному хаосу. Да, культура, да и жизнь человека вообще, индивидуализированная жизнь – это иллюзия. Но вне этой иллюзии есть только бездна, хаос, смерть, а не жизнь. Жизнь как бытие – это не оформленная жизнь, но, как сказал позднее Сартр, – свалка, громоздящаяся до неба. Вот Блок в революции и выпал на эту свалку.А ведь вне этого порывания к гибели великий поэт все понимал. Понимал даже, что таким самоубийственным призыванием стихий и склоненностью над бездной не то что ничего, так сказать, общеполезного не добьешься (польза не нужна, польза буржуазна), но в искусстве большого дела не сделаешь.
Блок – художник, то есть он за космос, а не за хаос. Но в его космосе нет Логоса, как будет потом говорить Бердяев.
И все же не следует преувеличивать его интеллектуальную беспомощность, как это делал Бердяев. Да, иногда он говорил невразумительно – вот как, например, в том докладе, о котором я упоминал, «Народ и интеллигенция», где единственно понятное – это образ конских копыт, готовых опуститься нам на голову. Но это опять же образ, а не мысль.
И. Т.
: Борис Михайлович, а неплохо было бы процитировать ту статью Бердяева. Она называется, кстати говоря, «В защиту Блока», и защищает его от некоего «петербургского священника», по поводу десятилетия смерти Блока в 1931 году написавшего эти тезисы.Б. П.
: Так давайте для начала приведем этого самого петербургского священника, которым был, как несомненно установлено, Павел Флоренский, обвинивший поэзию Блока в сатанинской прелести, в «бесоведении», в прельщении читателя грехом. Блок – сатанинский поэт, погибшая душа, его поэзия – по всем пунктам пародирование священных текстов. Вот несколько фраз оттуда:Характерная особенность блоковских тем о Прекрасной Даме – изменчивость ее лика, встреча с нею не в храме только, но и в «кабаках, переулках, извивах», перевоплощаемость Ее, Святой, в блудницу, «Владычицы вселенной, красоты неизреченной, Девы Зари Купины» – в ресторанную девку, – изобличает у Блока хлыстовский строй мыслей, допускающий возможность и даже требующей воплощения Богородицы в любую женщину.
Стихи утонченнейшего русского поэта и домыслы грубейшей русской секты соприкоснулись в своем глубинном. И «культура» и «некультурность» – от культа оторвавшись – одинаково его исказили, заменив культовую хвалу Владычице непристойной на Нее хулой. Хула на Богоматерь – существенный признак блоковского демонизма. Литературно это от «Гавриилиады».
Сергей Соловьев, друг и кузен Блока, племянник Владимира Соловьева, сказал ему об одном его стихотворении итальянского цикла, где появляется Богородица: «Это напоминает „Гавриилиаду“». Блок ответил: если б не было этого, не было бы и «Куликова поля» (имея в виду свой цикл «На поле Куликовом» – одна из вершин русской поэзии).
И вот как отвечал Флоренскому Бердяев: