Бедлам в огне

Я отпрянул от окна. С такого расстояния Бентли никак не мог меня увидеть, но мне все равно захотелось спрятаться. Сердце выбивало барабанное соло, ладони увлажнились, уши почему-то горели огнем. Я почти трясся, отчаянно пытаясь сообразить, что означает появление Бентли.

В его приезде, наверное, не было ничего удивительного. Бентли был ученым, он читал книги, он следил за событиями в мире литературы. Возможно, его и не пригласили бы в первую очередь, но уж не в последнюю – точно. Но все равно его появление вряд ли объяснялось случайностью. Должно быть, Бентли увидел в приглашении имя Грегори Коллинза, вспомнил, что этот человек сжег свою рукопись на его вечеринке, а затем сообразил, что это же имя стояло на обложке “Воскового человека”. Бентли даже переписывался с автором этой книги и – если говорил правду – даже сжег ее. Уже одно это делало его появление крайне подозрительным, а тут еще мое участие в этой нелепой истории с подменой.

Я не знал, видел ли Бентли суперобложку книги Грегори с моей фотографией. Все же вряд ли. Наверняка Грегори послал ему сигнальный экземпляр без супера. Значит, Бентли рассчитывает встретить на этом литературном вечере подлинного Грегори Коллинза. И как только он увидит меня, то сразу все поймет. Что он тогда сделает? Наверняка то, что сделал бы любой человек в подобных обстоятельствах, будь он литературным критиком или журналистом, ученым или попечителем – да кем угодно. Бентли встанет и объявит, что этот тип – проходимец и лжец, который выдает себя за другого, и все это сплошной обман. И небеса обрушатся на наши головы.

Я все время повторяю, что прекрасно осознавал обреченность моей мистификации. Я понимал, что день разоблачения не за горами и меня ждут презрение и позор; но визит Бентли предвещал, что презрение и позор превзойдут самые худшие из моих опасений.

Я решил, что собственное унижение как-нибудь переживу, но вот Линсейд, Алисия и пациенты… Может, я и не очень любил Линсейда, но выставлять его на посмешище мне совсем не хотелось. Разве смогут воспринимать психиатра всерьез, если он не способен отличить настоящего писателя от самозванца? В равной степени это относилось и к Алисии – ведь именно она пригласила меня в клинику. Что касается пациентов – и неважно, безумцы они или симулянты, – этот вечер был моментом их триумфа, и мне не хотелось их подводить. Поэтому я отчаянно надеялся, что смогу еще немного протянуть – еще пару часов до окончания “литературного вечера” и отъезда гостей. После этого я готов и к разоблачению, и к поношению, и к изгнанию. Вот только как пережить эти два часа?

Я выбрал самый простой путь – не высовываться. Скрыться, так сказать, за кулисами. Если мне удастся не поворачиваться лицом к Бентли, то кто знает, вдруг и вывернуться сумею. Более-менее. Может быть.

Я вышел из библиотеки и кружным путем отправился в маленький кабинет рядом с лекционным залом, где уже собрались пациенты. В кабинете они устроили гримерную, хотя, за исключением Реймонда, который умудрился где-то раздобыть блестящие накладные ресницы, парик из белоснежной ваты и клетчатую форму стюардессы, никто не гримировался. Однако все были на взводе и беспрестанно расхаживали туда-сюда, подергивались или чересчур оживленно переговаривались, но больше всех трясло меня. Андерс даже подошел ко мне и сказал:

– Ну чё у тебя такой мандраж, а? Ведь не тебе ж читать это говно.

Он был совершенно прав, так что у меня имелся небольшой повод для оптимизма. Я провел вместе с пациентами примерно час, пока Линсейд встречал гостей, читал им лекцию и устраивал экскурсию по клинике. Мне хотелось своим присутствием подбодрить больных, и я показал им несколько дыхательных упражнений, которым научился, когда играл в любительском театре.

Затем мы услышали, как посетители идут по коридору и входят в лекционный зал. Дверь кабинета неожиданно распахнулась, вошла Алисия, увидела мое перевернутое лицо и спросила:

– С вами все в порядке?

– Премьерный мандраж, – ответил я.

Возможно, Алисия и не удовлетворилась моим объяснением, но в любом случае устраивать дискуссию было некогда.

Алисия сказала, что пациентов просят “на сцену”. После чего вывела их из кабинета. Сита отправилась вместе с ними, хотя она не выступала, и я остался один, нервничая, как никогда в жизни.

Когда зрители расселись по местам, я прокрался в коридор и приложил ухо к двери. Я ничего не видел, но мог слышать каждое слово. Началось все достаточно хорошо. Морин прочла пасторальный рассказ о детских годах, проведенных в ланкаширской деревне в начале двадцатого века. Затем выступил Андерс с отрывком, посвященным бритью, затем Реймонд прочел отчет о футбольном матче. Его одеяние совершенно не вязалось с рассказом о подкатах, пасах и блокировках, но я решил, что он прекрасно справился. Все читали хорошо, словно на репетиции. Иногда голоса звучали неуверенно, иногда пациенты несли что-то бессвязное, но в общем и целом они выступили просто замечательно – даже лучше, чем многие авторы, имеющие склонность к публичным чтениям.