Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя

Из тюрьмы, а потом из эмиграции он наводнил Францию своими статьями, в которых представлял бонапартизм как политическое течение и мировую идеологию. Он объявил себя «Мессией», подобным тому, кем был, по его твердому убеждению, Наполеон, не успевший, к сожалению, завершить свое предназначение. И теперь ему выпала честь продолжить историческое дело, начатое его предком, вследствие чего русский император уничижительно именовал Шарля-Луи «Бонапартом малым».

— Нам сообщили, что «Баденгэ» намерен принять участие в недавно объявленных дополнительных выборах в Учредительное собрание и сейчас ведет активный поиск средств для финансирования своей избирательной кампании, — продолжал Нессельроде. — Вы не хуже меня знаете, к чему это приведет.

Киселев снова кивнул. Он не торопился вслух высказывать свое одобрение или демонстрировать малозначительными возгласами свое служебное рвение: канцлер, доброжелательный вне протокола, в делах предпочитал сосредоточенность и терпеливых молчунов.

— Итак, мы на пороге страшной опасности, которая грозит обернуться для России масштабной катастрофой. Не сомневаюсь и вижу именно по этому поводу озабоченность Его Императорского Величества. Появление «Баденгэ» в нынешнем Париже подтолкнет эту всегда неразумную нацию к дальнейшей эскалации и экспорту революции, и мы в считанные дни можем оказаться в ситуации, близкой к событиям 1812 года.

Нессельроде вздохнул и сделал паузу. Киселев слегка пошевелился в кресле и перенес центр тяжести с левого бока на правый: его здорово растрясло в дилижансе, особенно резво подпрыгивавшем на отечественных дорогах.

— Россия бесконечно благодарна вам за успех той миссии, которая была неофициально возложена на вас в переговорах с господином Ламартином. — Нессельроде не имел полномочий отметить результат работы своего сотрудника, но хотел его поддержать.

Киселеву путем долгих и утомительных, часто конспиративных, встреч с министром иностранных дел нынешнего Временного правительства в Париже поэтом и философом Ламартином удалось добиться нейтралитета Франции в вопросе поддержки сопутствующих революций. Но возвращение Шарля-Луи под знаменем бонапартизма могло нарушить это хрупкое равновесие.

— Не хочу вам навязывать своих предложений, — улыбнулся канцлер, — но государь настроен решительно. И если «Баденгэ» мечтает о повторении пути своего беспокойного дяди, то мы должны «помочь» ему. Так, как Россия уже сделала это однажды, в 1812-м. Однако… Однако не стоит допускать начала реальных военных действий. «Баденгэ» следует остановить на подступах к Парижу. Как это сделать? Убедительно прошу вас составить для меня соответствующую служебную записку, в которой я хотел бы видеть ваши предложения по этому вопросу и варианты его разрешения. Вплоть до самых кардинальных. Я уже распорядился выделить вам для работы кабинет здесь, в министерстве, и намерен к вечеру получить от вас все необходимые соображения и рекомендации. После чего, если они будут сочтены конструктивными, вы немедленно отправитесь обратно в Париж и начнете действовать…

«Легко сказать», — подумал Киселев, оставшись в одиночестве холодного кабинета с высокими потолками и перед стопкой бумаги на зеленом сукне крышки массивного деревянного стола, подобного тому, что стоял в кабинете Нессельроде.

Официально на тот момент посольства России во Франции не существовало, и всю деятельность отечественная дипломатия осуществляла негласно, пользуясь своими давними или вновь приобретенными связями в кругу тех, кто пытался сегодня влиять на ход событий в стране. Сам Киселев считал закрытие границ преждевременным, результатом чего и стало появление многочисленных «невозвращенцев», подобно известному писателю Герцену, страдавшему, по его мнению, манией преследования. Не лучшим образом мог сказаться на России и отказ покинуть свои парижские лаборатории и кафедры отечественной профессуры и обучавшихся во Франции студентов. Не говоря уже о культурных связях между странами.

Но канцлер был прав — бонапартистская Франция опасна. А вариант возвращения племянника корсиканского триумфатора многим уже не казался фантастическим. Вне всякого сомнения — французы идеализировали Наполеона I. Он был для них символом могущества и процветания. Ловко сочетавший идеи популизма и свою неизбывную жажду власти, Бонапарт создал феномен справедливой монархии, на поверку оказавшийся иллюзией. Ибо освобожденный народ идет только за победителями — поражения, даже временные, заставляют его искать утешения на стороне. Возникновение на политическом небосклоне наследника идей Наполеона, несомненно, встретило бы отклик в сердцах упоенных своей победой парижан, а значит — неизбежно следовало ждать повторения старой истории.