Бедняки

Видишь, я тяну фразу за фразой, чтобы не так скоро приступить к изложению самой сути. Тем не менее, суть вот в чём: я заболел мерзкой болезнью и при самых неблагоприятных обстоятельствах. Первым признакам болезни я долго не верил и не лечился, а теперь уже не верить нельзя. Если я ещё не пустил себе пулю в лоб, то это не значит, что я её ещё не пущу…

Не успокаивай, не утешай, не уговаривай и не смейся, как это делают некоторые из моих товарищей.

Об этом потом…

Глупо всё так случилось, что просто ужас. В этот день я получил от Сони письмо, показавшееся мне холодным и неискренним, а в таких случаях я всегда злюсь, и мне хочется точно назло ей сделать какую-нибудь гадость.

С утра у меня болела голова, я принял фенацетину — ничего не помогло. Потом, так как это было воскресенье, — пошёл с двумя товарищами пообедать в ресторан, — есть тут такое заведение специально для юнкеров.

Чтобы освободиться от физической и нравственной боли, я выпил лишнее, а потом мы очутились в таком омуте, где в трезвом виде и дышать нельзя. В результате теперь оба мои товарища пребывают в добром здоровье, а я провонялся весь госпиталем, и голова моя точно набита раскалённым песком. Всё это случилось месяца полтора назад. Самыми лучшими теперь кажутся те часы, в которые на меня нападает полная апатия.

По ночам иногда хочется молиться, но нет сил, уже не умею я… Что ужаснее, всего не верю я, чтобы Бог захотел меня спасти.

Соседи по койке всё время режутся в карты и к болезни своей относятся шутливо, а меня, кажется, побаиваются.

Однажды я слышал, как один из них выразил предположение, что болезнь у меня бросилась на мозги, на что другой ответил: „Нет, так скоро не может, ещё месяцев через пять“.

Тоже доктора нашлись!.. Хотя может быть они и правы. Теперь два часа ночи. Все спят. Улеглись и картёжники. Пахнет табаком и йодоформом. В коридоре храпит дежурный фельдшер и слышно, как пулькает вода в ванной.

Сейчас я бы ни за какие тысячи не пошёл в эту ванную; прошлой осенью там застрелился один юнкер, которого я не знал, и это обстоятельство никогда не приходило мне в голову и не тревожило. Теперь же мне кажется, что, если я туда войду, то увижу его. И вчера, и позавчера, и сегодня я стараюсь угадать, о чём он думал прежде, чем спустить курок, — это до сладострастия интересно. Что он увидал после этого момента? Не верится, чтобы ничего.

Удивительнее всего, что я совсем не думаю о Соне, как будто бы её нет на свете и никогда не бывало, а было только существо, от близости которого у меня кружилась голова, а теперь голова кружится от уколов, которые мне делает доктор. После этой операции он всегда улыбается, а у меня голубеет в глазах, и сами собою выступают слёзы.

Понимаешь, — прежняя жизнь, со всеми её надеждами, кончена… Допустим, что я даже вылечусь, но я уверен, — так же как и в том, что сейчас передо мною горит лампа, — что я везде и всегда буду самому себе в тягость. И если бы Соня стала моей женой, то вместе с этим стала бы и самой несчастной женщиной. Я задним умом крепок. Да. Помнишь, ты говорил, что моя жизнь похожа на ломанную линию с очень острыми углами, это верно, — так было. А теперь мою жизнь можно изобразить в виде ряда вертикальных линий. Одна другой совсем не касается, так и дни моей жизни не имеют зависимости один от другого. Обиднее обидного, больнее больного сознавать, что я погиб в сущности от того, что физическое я побороло моё духовное я. Господи, если бы ты знал, как мне тяжело временами. Ну, да туда и дорога! Года через два-три и ты с этим согласишься, и так скажет всякий, кто прочтёт это письмо, только ты его порви. В случае чего я своему родителю напишу другое, но ты, ради Бога, ничего ему не пиши, ты его не знаешь, — меня не спасёшь, а его удар хватит. Впрочем, я ведь не собираюсь и не решил окончательно умереть, я только сознаю, что это будет лучше. В моей груди как будто сидит ещё кто-то, маленький, тёплый, горько плачет и всё приговаривает: „Нужно жить, нужно жить“.

А там, в ванной пахнет от стен мокрой известью, пулькает вода… Страшные минуты переживал там человек такой же, как и я, а теперь он для всех точно и не существовал.

Верю ли я в загробную жизнь? Много я над этим думал и ничего не придумал. Верю, что существование моё не уничтожится, но я не буду существовать сам по себе, а буду составлять одно целое со всеми теми, кто умер раньше. Обидно это невыразимо. О, если бы знать, что каждый останется самим собою, — тогда бы смерть не была страшна совсем. Если бы я теперь мог молиться, то молился бы только так: „Господи, сохрани после физической смерти мою индивидуальность“.