Бедняки

И тем не менее это верно. Что же после этого я? Животное, чей-то раб, которого господин может заставить сделать какую угодно мерзость, бедняк, да бедняк такой же, как и последний воришка; он, может быть, и знает, что воровать нехорошо, а при случае уворует…

Испугавшись своего порыва, Припасов вдруг замолчал, потом сказал другим, тихим голосом:

— Дай, брат, папиросочку.

Бережнов подал ему папиросу и, подойдя, услыхал шедший от Сергея лёгкий запах спирта.

— Ты кажется водку пил? — несмело спросил он.

— Да, так, малость потянул из бутылки перед ужином. Это ничего, пустяки! Алкоголика из меня не выйдет, не бойся. Захотел выпил, не захотел — не выпил, а там… захотел не захотел, рано или поздно подчинишься неизвестно кому и неизвестно почему…

— Мне кажется, что ты обо всём этом стал так усиленно думать потому, что совсем перестал работать. Ты бы каждый день решал десятка два задач, вот бы тебе и легче было.

— Пробовал. Не могу. Всё из рук валится…

— Но ведь тебя исключат из гимназии.

— Это я знаю, да я и сам собираюсь уходить, надоела мне эта канитель до смерти.

— Куда же ты уйдёшь?

— Да хоть бы в кавалерийское училище, благо шесть классов окончены.

— Н-ну…

— Что ну… Разве там люди хуже нас с тобой?

— А Соня?

— Что Соня?

— Как же ты с ней расстанешься?

Припасов ничего не ответил, только засопел носом и покраснел.

— Может быть и чувство твоё к ней уже ушло?

— Прости, брат, но это не твоего ума дело, — сказал Сергей и вздохнул так, что огонь на лампе дрогнул. — Ты, видишь ли, ангел, а не человек, а я совсем противоположное. Поэтому ты меня не поймёшь, и говорить об этом я не люблю, но раз ты задел за эту больную струну, она уже не может не звучать. Дело в том, что чувство не ушло, а разгорелось так, что может и меня, и её сжечь. Да… Конечно, уезжать тяжко, но это нужно, иначе в один прекрасный день улетит и последняя порядочность… Не знаю я, ничего не знаю…

Бережнов почти не слушал его, глядя на бледное лицо и блестевшие глаза Сергея, думал:

«Что-то с ним происходит скверное, действительно малопонятное. Постоянно употребляет загадочные сравнения, заикается, останавливается на полуслове, волнуется».

И ему казалось, что он уже никогда не увидит прежнего весёлого Припасова, не услышит от него простых разговоров о книгах, об учителях и о прогулках за город, до которых тот был такой охотник.

Бережнов встал со стула, заходил взад и вперёд по комнате и сказал:

— Как ты однако за один год изменился.

— Это верно, — задумчиво ответил Сергей. — Но, знаешь, наливающаяся пшеница, которую вдруг побьёт градом, за несколько минут так изменяет свой вид, что её и не узнаешь, а потом сколько ни свети на неё солнце, — из тех же зёрен новые стебли не вырастут.

— Сравнение не совсем удачное.

— Может быть, может быть. Однако, кто его знает, что страшнее, град ли для пшеницы или страсть для человека… Но одно ясно, что и то, и другое — сила стихийная, и нам с нею можно драться сколько угодно, только безрезультатно, — всё равно погибнем, и скушает нас эта самая матушка-природа, а под каким соусом — это всё равно.

После ухода Сергея Бережнов с полчаса ходил взад и вперёд по комнате и думал, потом взял Горация и латинский словарь и сел выбирать слова к переводу, который был задан на завтра.

IV

За всю зиму Припасов больше ни разу не заговорил о своих отношениях с Соней. Всё шло своим чередом. Каждый день ходили в гимназию. На праздниках несколько раз танцевали у Новиковых, на Масляной катались на санях и ели блины, а на следующей неделе говели и ходили в церковь. С вечерни Припасов и Соня часто возвращались под руку, и над этим никто не смеялся. Также никто из товарищей не удивился, когда весной, перед Пасхой, стало известно, что Серёжа Припасов не допущен до экзаменов.

Узнав об этом, старик Припасов, казалось, не взволновался, но после обеда не лёг спать как обыкновенно, а когда развернул газету и стал надевать пенсне, руки его задрожали, и оно упало на пол.

Низенький, седенький, в длинном коричневом пиджаке, с толстой золотой цепочкой на чёрном бархатном жилете, он как будто стал ещё ниже, когда вошёл в комнату Сергея.

Тот по обыкновению лежал на постели, но при входе отца приподнялся и сел.

— Хотел кое о чём с тобою поговорить, — начал старик. — По настоящему лишнее это, ну, да сын же ты мне, не могу я… Да. Я тебе ничего не запрещал и ничего не приказывал, полагал, что ты сам свою дорогу видишь и по ней идёшь. Так оно и было, а вот за последние полтора года ты свернул куда-то в сторону. Посуди сам, что мне было делать. Если бы я вздумал тебя, девятнадцатилетнего человека, запереть на ключ, ведь ты бы в окно ушёл. Бить тебя в таком возрасте тоже не приходится…

Старик замолчал, постучал массивным перстнем о спинку стула и облокотился на неё обеими руками. Слышно было его тяжёлое, хрипящее дыхание. Немного погодя, он спросил:

— Что теперь думаешь делать? Ведь в гимназии оставаться трудно и стыдно, года большие, да и учителей озлил, — всё равно выгонят, только время потеряешь.

Лицо и шея Сергея вдруг покраснели.