Бедность (февраль 2008)

Из книги «Матка Махно»

Поэт (Слуцкий) о тяготах советской истории: «Все сдавали - бабы не сдавали…» Это значит: «наши матери и жены» - еще сильнее нас. Да и совдеп ни при чем, иди глубже: коня на скаку остановит! И принято этому как-то то ли с приятностью, то ли восторженно удивляться. Что-то вроде комплимента в подобных словах видеть. Момент застольного умиления - вроде как тов. Сталин провозглашает тост за русский народ. В таком сопоставлении, получается, русские - бабы. (Ср. Розанов: «Жиды - бабы, как их не бить?»)

Тут не случайная словесно-речевая ассоциация. Русскую историю определяют именно «бабы». Это матриархат. Известная концепция о женственной пассивности русских, о недостаче в отечественной истории «светоносного мужеского начала» (Бердяев и прочие андрогины Серебряного века) по внимательном вдумывании оказывается верной как-то наоборот. Я сам был энтузиастическим сторонником этой концепции: Россию все по очереди насилуют, «мужи» - только сторонние, от татар до Маркса, и надо, мол, не только самозародиться русскому мужскому началу, но и в брутальность уже пост-русской, то есть советской, истории внести элемент женственности, возродить оную в потребной дозировке. Мол, «деревенщики», Белов с Распутиным, это дело поняли и по-своему выразили: это «бунт болота против мелиоратора» (я, в давней статье).

Плюнуть и растереть! Все ужасы русской истории - от баб. «Вечно бабье в русской душе» совсем не так проявляется, как принято и приятно считать: не в пассиве, не в «пассивной педерастии», а в концентрированной, глубинной, поистине бытийной жестокости русско-советского российского существования. А бытие - женского рода, это баба, в которой идет партеногенез. Читайте Делеза о мазохизме: Мазох потому велик, что угадал тайну бытия, в мазохистской - бытийно-модельной - сцене отца нет, он не требуется (точнее, он и подвергается мучению).

В России открыли этот секрет, выразили тайну бытия - женщины, «бабы». Имею в виду двух нынешних художни-ков (-ц?) - Муратову и Петрушевскую.

После Платонова не было в русском искусстве ничего подобного. На уровне этого гения только две эти - женщины? художники? художницы? Сам язык противится гендерному различению. Вообще слово «женщины» как-то неуместно мягко в разговоре о них - или о Цветаевой, Гончаровой, даже Ахматовой. О последней недавно заговорили как должно; но в статье Жолковского, представившего ААА в качестве некоего бытового Сталина, упоминается и цитируется Недоброво, писавший об Ахматовой как о жестоком насильнике (-це?) еще в 1915 году. Тогда можно сказать, что самые представительные строчки Ахматовой: «На столе забыты/ Хлыстик и перчатка». Ахматова - амазонка, пересевшая с коня на танк («Я - танк»). Такой бытовой Сталин представлен в повести Петрушевской «Маленькая Грозная». Но таковы и все ее женские героини (а других у нее нет, и не нужно). Коммуналка у нее - лагерь, а мать родная - пахан.

Идея и практика советской коммуналки сформулирована Р. Бартом с более чем уместной отсылкой к Фурье; «более», потому что коммуналки были организованы сознательно, в порядке коммунизации быта согласно проектам отцов-основателей. Известно даже имя инициатора - Ларин, будущий тесть Бухарина. И Барт пишет об этом в связи не с кем-нибудь, а с маркизом де Садом:

«Закрытость садического пространства выполняет и другую функцию: она создает основу для социальной автаркии… Самым близким аналогом садовского города будет фурьеристский фаланстер: та же установка на подробное вымышление некоего самодовлеющего человеческого интерната, то же стремление отождествить счастье с закрытым и организованным пространством…»

Не нужно особенно напрягаться, чтобы увидеть у Петрушевской закрытое пространство Сада. Сюжеты Петрушевской прикровенно, но жестоко сексуальны. В ее коммуналках и многосемейных «отдельных» квартирах («однушках» и «двушках») происходит, производится, осуществляется свальный грех, то есть реализуется, «озвучивается» (музыкантша!) тайный мотив коммунизма, бабий мотив. «Женщина - универсальная сексуальность» (Вейнингер когда-то), и на бытийным уровне секс может быть только свальным грехом, мировым, как революция. Но культура - мужское дело - загнала женщину в социальность, хотя бы в форме моногамной семьи; социализм - идея, проект социализма - идеологический субститут, символическое замещение этого фундаментального желания, женская месть, извращенная или, по-философски, «превращенная» форма женского бессознательного. А символическое исполнение запретного желания всегда на бессознательное удовлетворение наслаивает муку. В коммуналках свальный грех идет как скандал, скандал - форма эротической реализации преступных вожделений. Петрушевская поняла, что семья - естественная форма коммуналки, ее зародыш, зерно, ген, платоновская идея. «Фурьеристична» - семья. Вы можете объявить ее ячейкой социальности и необходимой культурной формой, но вот поглядите, что она на самом деле есть или что мы, бабы, из нее можем сделать.

У Сада: