Бедность, или Две девушки из богемы

свете отвратительнее его. Искры обжигали, и будущее их светом

было озарено каким-то особенно зловещим образом.

94

6.

Сережа с третьего раза поднес к глазам часы, перед этим зачем-

то приложив их ко лбу.

Уже два.

— Зачем, для чего это всё? — забормотал Сережа.

Костя, как всегда развалясь в кресле, пил пиво и смотрел теле-

визор:

— Вы что там, бредите-с?

— Я спрашиваю, зачем пить? Мы же, играй гармонь любимая, интеллектуалы, мы должны тянуть нацию за собой. А ведь ты был

прав. Я уже это понял. Мы не можем пить просто так, нам нужно

под это обязательно какую-то базу подвести.

— А вот вам и база! Будут спрашивать, Сергей Сергеевич (а ведь

будут, будут!), говорите, что человек, имеющий совесть, финансы

и богатый внутренний мир, не может не пить, тем более в России.

— При чем здесь Россия? Пьют и в других странах.

— А не задумывались ли вы, что это мы в некотором роде при-

кованы к России, а все, кто мыслит, не так и пьет, не столько, как

вы, читает Набокова, например, — как раз и прав?

— Сам читай своего Набокова, — Сережа отвернулся к стенке

и уткнулся в нее носом. Сережа думал: «Надо же, не пьянеет, а пьет

на равных. Набокова любит. Хорошо еще, что не Булгакова».

— Зря задаетесь, Сергей Сергеевич…  Вот все говорят: золотой

век русской поэзии! А что там, если приглядеться? Кунсткамера!

Батюшков сошел с ума, Козлов был слепой, у Гнедича — один

глаз, Языков — тупой славянофил, Баратынский твой, сластолюбец

вольнодумный – алкаш.

— А Пушкин?

— Ну а что Пушкин? — не растерялся Костя. — Нацмен!

— А твой Набоков, твой Набоков…  — задебоширил вдруг

Сережа, — ненавидел людей, потому что их сложнее перечислять, чем предметы. Никакой он не аристократ, а хуже моего соседа

Модеста, который, лежа под забором в умате, увидит тебя и

найдет в себе силы — поднимется, да, поднимется и поцелует

взасос, потому что он любит весь мир, а не гримасничает, как

эстет, который поцелуй Модеста, может быть, и примет, да потом, 95

отойдя, отплевываться станет, как от грязного русского, да еще

подбежит и пнет его. И всего с ног до пальца на ноге в тетрадочке

опишет. А скорее всего и не Модеста, а забор он опишет, под кото-

рым Модест валяется.

Зазвонил телефон. Это был Семен.

— Что делаешь? — спросил он Сережу.

— Мечтаю о стране чудес.

— В два часа дня?!

— А что! Самое удобное время. Сиеста. Ты не злись, что я про-

пал, приходи, послушаем записи Аллы Пугачевой.

Семен положил трубку.

— Почему он не хочет разговаривать? — удивился Сережа.

— Вот и разбирайтесь: был звонок или его не было, — ответил

Костя. — Я, например, никакого звонка не слышал.

Сережа сел, обернутый в какое-то странное новое одеяло с

розочками, которое видел впервые.

— Понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Договорились, меня нет. Но тогда выходит, и тебя нет? И терпеть тебя я не могу за

то, что у тебя на всё готов ответ, с которым у меня не хватает сил

спорить, каким бы бредовым он ни был.

— Ну, об этом не мне судить, — ответил Костя, — я не навя-

зываюсь и не настаиваю на своем существовании. А ваша, Сергей

Сергеевич, железобетонная уверенность в своем наличии! — уж

простите, меня смешит. Наивно, горячо, по-детски. А ведь вы, в

сущности, неглупый человек, интересный собеседник.

— Как же можно беседовать с тем, кого нет?

— А так-с. Хочется иногда поговорить  с хорошим человеком.

Хорошие люди перевелись, а тем множество. Представьте, мы сидим

сейчас. И о нас, допустим, напишут такое: «Сидели, пили кофе гляссе».

В то время как мы, напротив, пили грузинскую чачу. Но кому поверят?

Нам с нашей чачей, которую в Иркутске и взять-то негде, или будущим

свидетельствам? Конечно, им! Следовательно, что правда: истина или

воображение? Воображение, потому что его опровергнуть нельзя.

Вот что вы как профессиональный филолог думаете о монометрии?

— О чем? — не понял Сережа. — Я ничего о ней не думаю.

Что это такое?

96

Костя задорно хлопнул себя рукой по коленке.

— Ага! Значит, ее нет. А она — по вашей логике! — должна быть!

Так с чего ж вы взяли, что вы-то есть? Что я есть? Эта квартира, эти

пустые бутылки, нестиранные шторы? Депрессия, запой, тоска по

тупой и злой бабе. С другой стороны, это ничего не изменит. Есть

пустая улица, и всё. Как в моем фильме.

Сереже казалось, что всё это, весь разговор, происходит ис-

ключительно у него в голове. С другой стороны, ему вдруг стало

очевидно, что Костя во всём прав, и он говорит ему то, до чего

Сережа обязан был дойти сам, своим умом.

Он тут же встал и оглянулся — Кости нигде не было.

— Есть пустая улица, — повторял Сережа, пройдя в ванную ком-

нату и механистически бреясь бритвой «Харьков». Глядя в зеркало, которое сегодня не стало его баловать. — Меня не столько волнует, есть ли жизнь или нет. Меня волнует, есть ли я. Это больной вопрос.

Но если меня нет, значит, и смерти нет, а это хорошая новость.

Он подставил голову под кран с холодной водой и вошел в

комнату. Костя сидел на прежнем месте.

«Теперь я понимаю разницу между сном и галлюцинацией», —

подумал Сережа.

Костя даже с какой-то жалостью посмотрел на него.

— Кто это вас облил? Хорошо. Оставим наше возможное су-

ществование в покое. Я понял, в чем разница между нами. Вы все