Бедные дворяне

– Да, это правда: служба – настоящее назначение дворянина… А что же, принесли вы бумаги свои?…

– Принесли, батюшка, Николай Петрович… Насилу у отца-то выпросили, – показать-то вам.

– Отчего же это?

– А так, дикий человек, непонимающий… Живет с мужиками, от своего дворянского рода отстал: кто его может просветить? Ну, и одичал. Никаких резонов не понимает. И этот бы ведь также погиб, и мой-то, как бы вы не изволили удостоить его своей ласки да не были такой благодетель.

– Дай-ка посмотреть: что это за документы… А… купчая крепость… Гм… Стрелецкий… Голова Осташков… Думный дьяк, Осташков… В 1581 году… О, братец Осташков, поздравляю тебя, твой род очень древний: по этим документам видно, что твой род восходил до шестнадцатого столетия – это ведь триста лет! Немногие могут похвалиться такою древностию происхождения. И предки твои занимали немаловажные должности: были воинами и мужами совета.

– Вот, Никанор Александрыч, радуйся… благодари Николая Петровича, что он тебе сказывает… А… Боже мой истинный: что Господь-то делает: какие люди были, а правнуки-то до чего дошли!.. Велика воля Господня!

Прасковья Федоровна прослезилась.

– А вотчины-то какие были, Николай Петрович! Весь, чу, околоток ихний был… Этого не знать по бумагам-то?…

– Я их рассмотрю когда-нибудь на досуге: это акты старинные, их очень трудно читать… Здесь, кроме меня, никто и не умел бы… А знаете ли, почему наш род называется Паленовым? – прибавил Николай Петрович, обращаясь к Никеше и к Прасковье Федоровне.

– Ну где уж нам, батюшко, знать, – отвечала последняя, потупляя глаза.

– Очень просто, – продолжал Паленов. – Один из моих предков был знатным боярином при царе Иоанне Грозном и носил другую фамилию; но царь однажды, желая испытать его верность, собственноручно опалил ему свечою всю бороду. Предок мой не моргнул глазом, не пошевелился и с благодарностью поцеловал руку царя. Тогда Грозный обнял его, подарил ему соболью шубу со своего плеча и в память потомкам приказал называться паленым. С тех пор наша фамилия и стала Паленовы…

– Да, вот какую муку перенес. Твердый же был, стало быть, человек…

– Твердость воли особенность всего нашего рода. Когда я был еще школьником, то позволял своим товарищам нарочно для пробы сечь себя розгами, драть за волосы, колоть булавками и переносил все истязания не только не крича, даже не морщась. Бывши уже в полку, я бился на пари с товарищами-офицерами, что зимою, в трескучий мороз, схожу пешком в уездный город за двадцать верст и назад без шинели, в одном холодном сюртуке и холодной фуражке. И действительно сходил! Правда, я едва не отморозил себе уши и нос, но слово свое исполнил.

– Эка, батюшка, мой родной, была же вам охотка тешить дружков, а себя этак мучить…

– Ты не понимаешь этого, старуха. Такими опытами закаляется характер человека. И признаюсь без хвастовства, мне в жизни удавалось совершать много такого, о чем другой человек, более меня славолюбивый, кричал бы на каждом шагу и заслужил бы общую известность. Силой собственного характера раз мне удалось спасти от пожара целую деревню, в которой я квартировал со своей ротой. Случился пожар в крайнем доме, ветер дул на деревню; вдруг обхватило огнем три дома; казалось, не было спасения; мужики не думали тушить огонь и таскали пожитки; но я влез на крышу той избы, которая стояла рядом с горевшей, и закричал своим солдатам, которые любили меня страстно: «Ребята, если вы любите своего начальника, то спасите его; я сгорю с этим домом, по не сойду с крыши, пока вы не погасите огонь!» Они бросились и с неимоверными усилиями потушили пожар. Когда я сошел с крыши, тогда только увидел вместе с другими, что волосы, брови и усы были у меня опалены, лицо и руки обожжены и платье истлело. После того я был отчаянно болен несколько месяцев, но был утешен признательностью мужиков: все это время, пока я был болен, они толпились у дверей и окон моей квартиры, узнавали о моем здоровье, служили обо мне молебны, а когда я выздоровел и вышел к ним, то вся деревня бросилась целовать мои руки, ноги, плакали и благодарили меня.

– Ах ты, батюшка наш! Экая в тебе добродетель! – говорила Прасковья Федоровна, прослезившись и целуя Николая Петровича в плечико и от избытка чувств делаясь даже фамильярною. – Вот, Никанор Александрыч, учись добродетелям-то.

– Ну, братец Осташков, – обратился Паленов собственно уж к Никеше, – твои бумаги скоро, вероятно, потребуют в депутатское собрании, потому что приказано пересмотреть все дворянские родословные. Нет сомнения, что твой род внесут в шестую часть и выдадут тебе дворянскую грамоту. Я, впрочем, попрошу за тебя предводителя и представлю тебя ему. Ну, что же еще я могу для тебя сделать?…

– Батюшка, и то много ваших милостей… Не оставьте только его своей лаской и наставлениями.