Бедный Авросимов

— Все кончено, — вдруг сказал он, едва наш герой вошел в светелку. — Что же теперь будет, сударь? Теперь мне и жить нельзя после всего. — Авросимов спервоначала удивился, что подпоручик обращается к нему, а после удивление сменилось участием, такова уж была натура нашего героя. — Что же с Фединькой будет? Подвел я мальчика, подвел! Будто и можно положиться на слово ротмистра, да сомнения меня грызут… Я очень ослаб. Знаете, даже вот рук подымать не хочется… Не нарушит ли ротмистр слова?..

— Вы успокойтесь, — посоветовал Авросимов. — Даст Бог…

— Не даст, — вдруг засмеялся подпоручик. — Не даст, да и всё тут. Уж коли раз не дал, так больше и подавно… Уж коли с Пестелем не дал… С Пестелем, сударь!

— Вы отрекаетесь? — без удивления, даже как бы равнодушно спросил наш герой. — Нет, вы говорите… Отрекаетесь? Уж если отрекаетесь, то чего махать кулаками? Ведь верно?..

— Полноте, не давите на меня… Вы знаете, как я пришел к нему? Какие прекрасные бури бушевали во мне? Как я горел?.. Вот то-то, сударь… Все было отринуто: любовь, суета жизни, личное устройство. Нетерпение сжигало меня, нетерпение, сударь. Картины, одна прелестнее другой, возникали в моем юношеском воображении, подогреваемые рассказами старших моих товарищей. Когда я засыпал, я видел перед собой предмет своего вожделения — страну, где ни подлого рабства, сударь, ни казнокрадов и грабителей, ни унижения одних другими, вы слышите? Ни солдатчины со шпицрутенами, но где добродетель и просвещение во главе… И синие моря, и зеленые горы, и воздух чист и ясен. Ну чего вам еще? Нет грязных трактиров, где умирают в пьянстве, нет постоялых дворов, где хозяева — клопы и тараканы, нет рубища… Господи, всего лишь два года назад в моей голове созревало все это! И тут я пришел к нему, как простой пастух к Моисею. И я увидел его холодные глаза. Господи, подумал я, неужто я смешон?

— Как вы это себе мыслите? — спросил он.

Я рассказал ему с жаром молодости, с азартом, сударь.

Тут он усмехнулся.

— Это прелестно, — сказал он, — а практически как вы представляете себе движение к сей прелестной цели? Представляете ли?

Я сказал, что постепенно, приуготовляя армию, мы поставим правителей перед необходимостью согласиться с нами…

— Под угрозой штыков?

— Что вы хотите этим сказать, господин полковник?

— Вы все-таки уповаете на армию, — снова усмехнулся он. — Значит, вы не отрицаете силы, стоящей перед вами?

— Нет, нет, — горячо возразил я. — Армия выскажет общее мнение. С этим нельзя не считаться…

— Ликвидация противоборствующей силы входит в предначертания любой революции, — сказал он.

Голова моя закружилась, когда я услыхал сей жестокий приговор. Зеленые леса пожелтели. Моря, сударь, высохли. Пустыня окружала меня, выжженная пустыня, и в центре ее возвышался злой гений с холодным взором.

— Стало быть, — пробормотал я, — пушкам надлежит стрелять, а крови литься?

Он снова усмехнулся:

— Когда бы можно было без того, я первый сложил бы оружие и надел бы хитон и сандалии.

— Но благоденствие!.. — воскликнул я.

— Не говорите громких фраз, — оборвал он сурово. — Желание добра — точная наука.

— Какое же добро на крови-то? — ужаснулся я.

— Лучше добро на крови, чем кровь без добра, — отрубил он.

"Что же это должно означать? — подумал я с отчаянием. — Или не правы мои старшие товарищи? Нет, это невозможно. А он, неумолимый и точный, как машина, ежели он не прав, чего ж они тогда боятся и любят его?"

Разве я мог тогда ответить на все эти вопросы?

Обетованная земля моя оскудела, кровь, и пепел, и хрип бесчинствовали на ней. "Остановись! — твердил я самому себе. — Это умопомрачение!.." Но остановиться я уже не мог. Вот как. Нынче же разве это есть отречение? От чего ж мне, господин Авросимов, отрекаться, коли сие и не мое вовсе, а чужое?..

Еще один слабый друг с поспешной радостью заторопился прочь, не боясь осуждения, ибо осуждать было некому.

— Стало быть, не от мыслей, а от него отрекаетесь, — с грустью промолвил Авросимов, жалея все-таки подпоручика.

— Нет, — покачал головой Заикин, — от него — нет. Я не способен на бесчестье. Я же говорю вам, что это грех был не верить ему.

За дверью глухо переговаривались жандармы. И снова нашему герою показалось, что это он, Авросимов, не сделавший никому никакого зла, и есть узник, что будто вот они вдвоем с подпоручиком привезены сюда под конвоем и связаны общею судьбою и что подпоручик уже сломлен, а Авросимову только еще пришел черед. Сейчас явится ротмистр, потерявший свое очарование, суетливый, как распоследний писарь, вернется, и произойдет нечто, отчего придется нашему герою валяться в ногах и отрекаться. Бледного и печального повезут его в Петербург, и там, в крепости, поведет его плац-майор Подушкин погибнуть в каменном мешке.

Тем временем уже ощутимо вставал февральский рассвет. Внизу ругались ямщики. Скрипел колодезный ворот. Запах печеного хлеба струился по дому. Подпоручик погрузился в кошмары на своей лавке и хрипел, и вскрикивал, и метался.