Бедный Бобик

– Ммм… – Денис мучительно выдохнул. – Спасибо, Кира Анатольевна.

– Приходите еще! Да, и имейте в виду! Мне Аленка ни слова единого про вас не сказала. Я сама все вижу – что она одна, что вас нет, а девчонка моя все время плачет. И еще вас защищает.

Кира услышала «До свидания!» и короткие гудки. Она лишь покачала головой.

– И за что нам это?

Федосеев, так и стоявший неподалеку, вопросительно взглянул на Киру.

– Помощь нужна? Может, морду кому набить?

– Может, и набить. – Кира задумчиво постучала трубкой по плечу Федосеева. – Нормально причешись, хорошо? Ты же очень симпатичный мальчик. Срежь, пожалуйста, все цветные клочья, ты обещал.

– И дреды не вплетать, да? – уточнил Федосеев.

– Не вплетать. В брови ничего себе не вкалывать, в язык там… куда вы еще себе шарики и железки понатыкиваете. И татуировки не делать.

– О! – сказал радостно Федосеев. – Я знаю, что я сделаю к следующему занятию…

– Что?

– Воплощение всех ваших… ну вот то, что вам не нравится… Человека такого, разрисованного, утыканного…

– У нас вообще-то тема другая, Федосеев, – вздохнула Кира. – Но тебе можно. Твори. Только штаны на него не забудь надеть, хорошо? И чтобы без пузырьков там всяких, договорились? Побольше эстетики и философии, а физиологии поменьше, ага?

Денис, первым нажавший отбой, дул на вспотевшую ладонь.

– Ага. Ну, значит, все в порядке. Девочка плачет, мамаша ушат помоев мне на голову выливает… А тетя Лора… очевидно… ведет пока осадную войну – отрабатывает аванс… И за каким-то непонятным хреном выключила телефон. Так. Хорошо. Ну что, Денис Игоревич, поехали и мы… потихонечку? – И он запел по слогам невесть откуда привязавшуюся к нему песенку. – Ил-ла-ри-он, Илларион, поехал в Сион… поехал в Сион… Илларион, Илларион…

* * *

В небольшом зале дорогого ресторана, оформленного в стиле французской гостиной – с красными шторами, белой мебелью и изящными букетами на столах, – почти никого не было. Один мужчина просматривал газету и ждал ужина. Другой, помоложе, пришедший чуть позже, отвернувшись от всех, сосредоточенно ел, запивая большими глотками минеральной воды, которую все время подливал ему в высокий стакан официант.

На столе, за которым сидели Алена с Эммануилом, горела красная свеча и стояла большая ваза с виноградом разных сортов. Композитор пил маленькими глотками кофе, сваренный по особому рецепту, Алена несколько раз глотнула чай из тонкой прозрачной чашки.

Эммануил пригубил брусничный ликер из крохотной рюмочки.

– За ваше здоровье, милая девочка. Вам действительно понравился мой концерт?

Алена улыбнулась:

– Да, конечно.

– А вам все-таки хочется петь на сцене?

Эммануил оторвал несколько темно-красных тугих виноградин от большой грозди и протянул их на ладони девушке. Та взяла одну ягоду, подержала ее в руках и аккуратно положила на прозрачное блюдце. Эммануил как будто не заметил этого.

– Не знаю, – пожала плечами Алена. – Я же попала в музыкальный театр после института… Радовалась сначала. Но мне там не понравилось.

– Почему?

Старый композитор поправил красную розу на лацкане идеально сшитого по его небольшой фигуре светлого парадного пиджака.

– Суета, склоки, вранье… Такое все… фальшивое. Мне там было душно. И скучно. И было страшно смотреть на стареющих актрис. Всем женщинам, наверно, страшно стареть. Но актрисы… Как они цепляются за молодость! У многих нет детей… Или дети заброшены… А они сидят часами на репетициях, чтобы спеть «Прилягте, барыня, уставший вид у вас…»

Алена негромко пропела строчку и сама засмеялась.

– И все постоянно надеются: вот в этом сезоне спою, вот будет распределение ролей на новый спектакль… опять не дали роли, ну в другом спектакле, или в следующем году… И ждут, ждут годами, ненавидя друг друга. А примы – еще хуже. Держатся за свои роли до последнего, любой ценой. Петь мне нравилось, мне дали сразу две большие партии, но я была не готова попасть в такой террариум. Может, просто так неудачно сложилось. Еще такая история была, после которой мне вообще не хотелось ходить на спектакли и репетиции, видеть этих людей… Рассказать?

– Конечно, милая моя!