Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Всё было заранее спланировано. В укромном месте на западном склоне Яникула — компании было велено двигаться дальше на юг — возле закрытых носилок, заранее туда доставленных, Юлию поджидали исчезнувшие Полла и Гракх. Феникс назначен был провожатым. Фебе было поручено следить за продвижением компании по саду и не допускать их к укромному месту.

Стало быть, Юлия и Феникс от компании отделились и двинулись вспять, на север, дабы, скрывшись из виду, повернуть на запад.

И некоторое время шли молча: Юлия — впереди, Феникс — чуть сзади; так ходят египетские женщины, боясь наступить на тень мужа.

Юлия заговорила неожиданно. Не останавливаясь, спросила:

«А Медея любила своего отца?»

Феникс вздрогнул от звука ее голоса, остановился и как бы одеревенел. Так что Юлии тоже пришлось остановиться.

«Медея любила отца?» — повторила она свой вопрос.

Феникс в ответ лишь беззвучно шевелил губами, остолбенело глядя на спутницу.

«Ты слышал, о чем я спросила?»

Феникс потупил взгляд и забормотал нечто совсем неразборчивое. Но постепенно слова стали складываться в неуклюжие фразы. Он говорил:

«Все… У Аполлония. И Еврипид… Все говорят: безумие… Все признаки на лице. Смотрит в землю. Друзей не слушает. Мечется или обмирает… Она сама чувствовала, что ум ее как бы рушится. Страсти командуют. Разум твердит одно, а она хочет другого. И ничего поделать с собой не может… Потому что любовь и над чувствами ее тиранствует. Она заставляет ее желать того, что она сама не хочет… Всё покоряет Любовь, и мы покоримся Любови! — У Вергилия это прекрасно сказано… Медея уже не принадлежит себе. Бог величайший во мне!..»

Феникс с трудом говорил. А Юлия слушала его со строгим, но терпеливым вниманием, не перебивая и не выказывая ни малейших признаков неудовольствия.

И лишь когда Феникс замолк и снова окоченел, Юлия презрительно улыбнулась и почти ласково заговорила:

«Хорошо: якобы безумная любовь, ум рушится, страсти господствуют. Но разве любовь к отцу — не любовь? Разве любовь к родине — не страсть? „Бог величайший“!.. Но разве Мать Земля не древнейшая из богинь?.. Как можно было предать своего царственного отца ради какого-то смазливого греческого варвара? Как можно было…»

«Язон — не варвар. Варварка скорее Медея», — испуганно перебил ее Феникс.

«Ты плохо читал Аполлония, — возразила Юлия, медленно покачивая рыжей головой. Теперь лицо у нее стало ласковым, а голос презрительным. — У твоего Аполлония сказано, что колхи когда-то были египтянами. А египтяне — древнейший и мудрейший народ… Эдак превознося своих греков, ты скоро и римлян произведешь в варвары!».

«Нет! Никогда!» — быстро и испуганно откликнулся Феникс.

«Ну, вот и славно, — усмехнулась Юлия и прищурилась. — Но ты не ответил на мой вопрос. Как можно было ради своего развратного удовольствия сделать несчастным отца, предать родину?»

Феникс побледнел и заговорил прежним сдержанным тоном, но взмахивая руками и бросая быстрые взгляды на Юлию:

«Нет, нет, не было никакого развратного удовольствия. Любовь ее, скорее, напоминала мучительную болезнь или тяжелое ранение. Она часто плакала: от боли, от страха, от стыда… Любовь разгорелась в ней сосновым факелом, который зажигают в честь великих богов. Этот факел, непрерывно пылая… Помнишь?

Всё время
Боль удручала, огнем проникая по телу, до тонких
Жилок, входя в горячую голову вплоть до затылка,
Где обычно гнездится печаль неустанная

…

— Слышишь? „Печаль неустанная“!»

Юлия, прищурившись, молчала.

«Она её вырвать хотела, эту любовь, этот жуткий огонь! — продолжал Феникс. — Ибо догадалась и поняла, что не для счастья они, не для радости, а ей на погибель, на муку. Она, как ты помнишь, дважды пыталась покончить собой. Но ей помешала Юнона…»

Тут Феникс в очередной раз глянул на Юлию и вдруг, словно испугавшись своей дерзости, потупил взгляд.

«Чем глубже и пламеннее любовь, тем сильнее несчастье и отчаяние человека», — извиняющимся тоном произнес он и с тоской посмотрел на едва заметную садовую тропинку, ведущую в западном направлении — туда, где их поджидали Полла и Гракх.

Юлия этот взгляд заметила. Лицо ее перестало противоречить голосу, а голос — лицу. С гневным лицом и гневным голосом она вскричала: