Бедолаги

Пит, вышибала из «Брокен-Найт», предупредил: приходили, мол, два не очень-то симпатичных типа, спрашивали про него. Джим случайно столкнулся с Питом на Айрон-Бридж, а сам-то был должен ему немного денег, но делиться не собирался, и вдруг Пит оказался таким порядочным, сумел его предостеречь. Ухмыляясь, сказал, что делает, мол, доброе дело ради собственной кармы, а что до кармы Джима, так ему он советует уносить ноги из города, потому что новое воплощение ждет его в облике дождевого червя или воробьишки. «Только воробьишек тут почти не осталось», — вспомнил Джим на улице Леди Маргарет. Даже их нет, а тут еще Изабель его вроде как обманула.

Девочка спала на софе, спала, а не делала вид, что спит: Джим поднес зажигалку почти к ее волосам, к жиденьким волосикам, а она и не вздрогнула, дышит себе спокойно. Между прочим, это даже приятно. Приятно вернуться домой и обнаружить спящего ребенка, только дом уже не его, завтра он сматывает удочки. Джим глотнул пива и пошел в спальню, хотя обычно спал в гостиной, чтобы услышать в случае чего дверь и вообще быть начеку, но сейчас на софе спит ребенок. Джим снял куртку, бросил ее на пол и растянулся на кровати. Посреди ночи ребенок захныкал, разбудил его.

Кажется, она встала, вместо того чтобы спать себе и спать, и рука Джима злобно сжалась в кулак. Потом вроде бы девочка задела стеклянный столик, угол стеклянного столика, какой идиотизм этот столик, да и эта девочка. Может, пить хочет? Но он устал, и вставать лень, наверно, было глупо привести сюда ребенка, когда Изабель нет, он ведь и не знает — вдруг та уехала? Джим прислушался: легкое всхлипывание. И заснул снова.

А утром подскочил с кровати, охваченный ужасом: что-то привиделось ему такое страшное во сне, впору спрятаться. Открыл глаза, а перед ним девочка, та самая, вчерашняя, личико остренькое, некрасивое, да еще и скверно пахнет.

— А ты помыться не можешь? От тебя воняет.

Девочка сделала шаг назад, и он заметил темное пятно на ее серых штанах, вроде тренировочных, вверху на резинке. Вот они, вечные его ошибки, неверные решения. Ошибка, что не послал Бена. Ошибка, что поддавался Мэй. А теперь вот ребенка повесил себе на шею. Стоит навытяжку, того и гляди зарыдает, да и завтрак нужен — то ли хлопья с молоком, то ли хлеб с джемом.

Джим сел на кровати, а девочка — как он не без любопытства наблюдал — убежала в гостиную, раз и на софу, руки на коленях, голова опущена. С каждым приближающимся его шагом она цепенела, застывала все сильней. Кажется, тронь — и расколется надвое, как фарфоровая кукла. Но вдруг она резко подняла голову, уставилась прямо ему в глаза, прицельно, жестко. И он отвел взгляд. Пошел в ванную, разделся, побрился. Сложил губы трубочкой, как делал часто, в одиночку пытаясь научиться свистеть, но вышли только слюна да воздух. Даже постояв под душем, он по-прежнему пребывал в ярости. Повязал полотенце на бедра, вышел в гостиную. Девочка сидела, не шелохнувшись.

— Вставай-ка, — приказал он, и она подчинилась, озлобленно и неохотно, — Может, хоть завтрак нам сделаешь? Или ты думаешь, я буду тебя обслуживать?

Сара попыталась укрыться за столиком, он перегородил ей путь. Почуял дурной запах и наконец догадался:

— Тьфу, так ты в штаны наделала? Нассала в штаны и на мою софу?

Джим схватил ее за плечо. «Тощая, как цыпленок», — мелькнуло в голове. Заставил ее поднять голову. Нет, не плачет. Уставилась прямо перед собой с нечеловеческой какой-то сосредоточенностью, но не плачет. Стоит. Последние препятствия перед отъездом в Глазго, она вот, да еще Изабель. Перед тем как он свалит из этого дерьмового города, все разрушив, камня на камне не оставив.

Уже десять утра. Джим обернулся. Что-то светлое застило ему взгляд, слепило, пришлось плотно закрыть глаза. Ослепительный белый свет.

Помойся хотя бы, — сказал он. — Переодеть тебя не во что.

Пошел на кухню, услышал ее шаги, закрывающуюся дверь в ванную, шум воды. Поставил чайник. Нашел печенье, тосты. Вытащил поднос, две кружки, ухмыльнулся: Хисхам его бы одобрил. Порылся в шкафчике, в открытых каких-то пакетах. Вроде был где-то мед? Нету меда, зато есть банка джема, сверху подсох, но без плесени. Мэй готовила настоящие завтраки, с яичницей и беконом, даже тостер купила, у него не спросив, чтобы поджаривать хлеб по утрам. Вошел с подносом в гостиную, взял одеяло, сложил, понюхал, провел рукой по софе: сухо. Ясно, она не нашла ванную, встала и наделала в штаны, чтобы не намочить софу. Не хватает только Изабель. Та поджарила бы яичницу на сковородке и спросила, не хочет ли он бекон. Он разлил чай по кружкам, намазал печенье джемом.

Тут зазвонил мобильный. Номер не высветился, и вот проклятое любопытство — он ответил. Опять одна из его идиотских ошибок, опять неверное решение, только он и вправду надеялся, что может позвонить Хисхам. Однако голоса не услышал, только дыхание в трубке. «Женщина, — понял он. — Прерывистое дыхание и нет ответа». И он закричал:

— Кто это? Кто звонит, черт побери? Кто?

И когда разъединилось, крикнул еще:

— Мэй? Это ты, Мэй?