Бедолаги

Так они шли по Лейтон-роуд к станции «Кентиш-Таун», девушка достала из кармана желтый проездной билет, сунула в прорезь и оказалась за турникетом. Толстуха с хозяйственной сумкой протиснулась вперед раньше Джима, а он увидел, что эскалатор не работает, придется идти вниз по винтовой лестнице слева. Толстуха давай ругаться, уцепилась за рукав дежурного в синей форме, а Джим прошмыгнул без билета через турникет, оказавшийся открытым. Из шахты поднимался затхлый воздух; Джим увидел ровные ступени, кругами уходящие книзу, захватанные перила, кафельные стены. Вперед, вниз. Кроме легкого свиста воздуха, поднимающегося из недр, ничего не слышно. Девушка в кроссовках проворно бежит по ступенькам, шаги не слышны.

Джим стиснул зубы, голова кружилась, казалось, вот-вот он достанет ее рукой. Понесся по лестнице навстречу изжелта-зеленому тусклому свету, как вдруг его прошибло потом. «Однажды они взорвут туннель, — твердил Элберт, — сам узнаешь, каково это, когда рушатся своды и люди воют в темноте». Какой-то старик осторожно нащупывал ступени, цеплялся за перила, Джим его обогнал, мчась все быстрее и быстрее, вот он почти внизу, ясно, она едет в центр, но, даже окажись он на нужной платформе, она-то могла уже уехать. Джим споткнулся, едва не налетев на стену, еще один поворот, шесть ступенек до платформы. Вот. Сквозняк сильнее, огни последнего вагона, клацанье цифрового табло. Он ведь и в лицо ее не знает. Носится пыль, воняет затхлостью, душно до тошноты, он с отвращением поморщился, а тут подоспели и толстуха, и старик, а на цифровом табло появилось объявление о следующем поезде.

Несмотря на запрет, однажды у его двери появился Дэйв в грязной куртке не по размеру, с кровоподтеком под глазом. Неудовольствие, с каким Джим открыл ему дверь, явно ошарашило мальчика, и вид у него стал виноватый. Однако Джим разрешил войти, достал из холодильника две бутылки пива, сердито, со стуком, поставил одну на стол и указал Дэйву, где сесть. И тот сел, забился в уголок. Что-то в нем напоминало Хисхама — незлобивость? Как у тех, кто ходит на демонстрации против войны, против зла, у сотен тысяч решительных миролюбцев. Дэйв смотрел на Джима, во взгляде читалось: я верю в добро. Забился в уголок и плетет про засаду, которую устроили ему те парни из школы, которые рвались в добровольцы, а он сказал, мол, иракцы ни при чем, мирные люди вообще ни при чем. Плетет про темную, которую ему устроили за выступление против войны, и Джим морщился, но слушал, налил ему еще пива, выждал немного и принес одеяло, как будто пора спать. Дэйв глянул на него с благодарностью. И тут Джим рывком стянул с него одеяло, потряс им на весу, как дразнят собаку, и лицо Дэйва перекосилось от страха, сейчас выгонят, он ерзал на месте, дрожал: убежища не нашел, вранье не проходит. «Не бывает убежища навсегда, — вздохнул про себя Джим, — треснет по швам, как картонная коробка». Наблюдал за мальчиком, загнанным в угол, и ему было противно.

— А, ясно, тебе отец врезал по полной! Так или нет? — И пнул Дэйва, с удовольствием пнул, и еще раз в бедро, в костлявое. — Отец, так или нет?

Дэйв отвернулся, закрасневшись до ушей, а Джим расхохотался и подкинул одеяло вверх, к потолку, задел лампочку, лампочка вспыхнула и разлетелась на части, осколки упали на софу, на стол, и он ухватил Дэйва за плечо:

— Засада, говоришь? Не отец, да? — И смотрел, как тот встает, подавленный, пристыженный, красный. — Ты что, ублюдок, гонишь? Домой идти страшно, да?

Опрокинулась пивная бутылка. Джим выждал минутку, но Дэйв не шелохнулся, не возразил. Джим вцепился ему в волосы, рванул, бросил его на пол. И ничего, ни звука. Оставил его валяться на полу, подошел к двери в сад, открыл. На кирпичной ограде пел свою песню дрозд. Светло-зеленые тонкие ветки свисали над оградой, тихо подступал вечер, тихо завершался день, с улицы или от соседей слышались голоса, откуда-то доносились звуки взревевшего мотора, музыки, пылесоса. Лицо Джима отражалось в дверном стекле, ясное лицо, красивое и ясное. Он вгляделся в свое отражение. «Красивое, ясное», — говорила Мэй. Как раньше, когда он был милым мальчиком вроде Дэйва, когда учителя сокрушались о нем и советовали не пропускать школу, когда один учитель от души пожелал ему крепиться, увидев на занятиях спортом синяки и ссадины от отцовских побоев.

Не надо было Дэйву приходить. Сам виноват и понимает это. На кого рассчитывал, на Джима? На его доброту? Джим обернулся:

— Ну-ка, вставай.

А сам пошел в кухню, достал бутылку пива, порылся в ящике и нашел пакетик, беленький и миленький, миленький и чистенький. «Вот дерьмо», — так он подумал, в любую секунду ожидая Мэй, приветик, вот ты где, а она лежит на софе под одеялом, глазеет на него, а мальчишки рвутся в Ирак, как он тогда рвался в иностранный легион, потому что отец порол его ремнем, а он подставлял задницу, как и потом, ради Элберта. Однако Дэйв врал. Получил трепку, но испокон веков кто-то получает трепку, почему бы и не Дэйв? Джим тихонько выдохнул, насыпал ровную полоску, глубоко вдохнул порошок.