Бедовый мальчишка

И у Костика засверкали глаза, пока еще влажные, но зато такие лучистые. А через миг и губы, рдеющие маковым цветом, всегда чуток приоткрытые, через миг и они расплылись в улыбке, веселой и доверчивой.

— Слушай, Тимк, — говорил еще минуту спустя Костик, макая горбушку булки в блюдце с топленым молоком, густым, розовато-кремовым — так самую малость розоватым, — слушай, Тимк, она… эта рыжуха… — ну, не потеха ли! — думала, будто я воровал у нее в саду яблоки. Правда, потеха?

Костик придвинул к себе крынку, все еще дышащую прохладой погреба, и заглянул в нее; не плавает ли там хотя бы махонький лоскуток поджаристой пенки? Заглянул, отлично зная, что всю пенку он уже съел сам — брат великодушно отказался от своей доли. Вздохнул, поставил крынку на прежнее место. Если б его воля, он разливал бы молоко по широким противням и ставил их в жаркую печку… Вот уж тогда бы этих пенок было! Ешь — не хочу!

— Только ты, пожалуйста, с ней и не думай больше заговаривать! — Костик поднял на брата глаза с большими чистыми, удивительно чистыми белками, теперь уж совсем высохшими от слез. — Взаправду не будешь?

— Потеха! — Тимка произнес словцо, частенько слетавшее с языка Костика. Он глянул на меньшого брата с веселой смешиночкой в уголках мягко синеющих сощуренных глаз.

Лицо Тимки — длинное, смугловато-нежное — сейчас маслено сияло в густущем белесо-дымном луче солнца, струившемся из оконного проема.

— Откуда ж ты, чудной, взял, что я с ней разговаривал? Я и слова не успел сказать, как ты заревел коровой.

Тимка тряхнул курчавой головой. И тугие дегтярно-черные колечки кудрей отлетели назад.

— Право слово — коровой! — еще раз повторил он.

— Коровой? Я? И не думал!.. Это я потом… дома… Когда свалился с забора… — Костик потупил взгляд и снова принялся за булку.

Что там ни говорите, а не у каждого мальчишки бывает такой старший брат! Высокий, ловкий, красивый… Мама раз так и сказала: «Ты, Тимофей, счастливый — весь в отца вышел. Весь в него: и кудрявый, и ясноглазый, и ростом…» — «Длиннущий с антенну, да, мам? — подсказал Костик. — Все мальчишки в школе Тимку ходячей антенной зовут!»

А мама лишь грустно так улыбнулась и тише добавила: «И уж ты, Костик, на свет появился, а на папку нашего все по-прежнему девушки засматривались… Вот он какой у нас был». — «А я, — стал приставать к матери Костик, — а я в кого? Я не в папку? Что же я, по-твоему, урод, да?» Мама погладила Костика по светлой, точно полевой одуванчик, голове, заглянула ему в ласковые растерянные глаза с моргающими пушистыми ресницами и опять грустно улыбнулась: «А ты, беленький, весь-то в меня». — «В тебя? — обрадовался Костик. — Значит, я тоже красивый? Ведь ты у нас самая раскрасивая во всем совхозе!»

Смутно помнил Костик своего папку. Шел ему пятый, когда обрушилось на семью страшное горе: отец их, сталевар Лука Прохоров, погиб на заводе во время аварии в литейном цехе.

Вот тогда-то мама и бросила обжитую, со всеми удобствами заводскую квартиру, вот тогда-то она и уехала с ними, малыми несмышленышами, на целину. Не могла она больше жить в городе, с которым так было сроднилась. Здесь все-то, все напоминало ей об отце: и многоколонный клуб, где они впервые встретились, и скверик перед ним, где засиживались вдвоем допоздна на скамеечке, и завод, куда они каждый день ходили столько лет вместе, рука об руку…

Обо всем этом Костик, возможно, и не скоро бы еще узнал. Мама не любит вспоминать о прошлом. Да и считает она его, Костика, по-прежнему все еще несмышленышем. Но минувшей зимой он готовился вступить в пионерский отряд (ученику третьего класса уже пора стать пионером!). На вопрос младшего брата: «Тимка, а наш папа — он ударником был на заводе?» — Тимофей и рассказал обо всем подробно: и об отце, и о большом-большом заводе, на котором работали их родители, и об уральском городе, где они оба родились.

Жаль только, нет у них в семье папкиного портрета. Все ему, неугомонному, некогда было сходить в фотографию. Осталась одна-разъединственная пятиминутка, и то вся поблекшая… Одна из тех, которые обычно приклеивают к паспортам.

Потому-то Тимка, обнаружив как-то в журнале большой, во всю страницу, цветной снимок сталевара в порыжелой войлочной шляпе, очень и очень похожего, по его мнению, на папку, вырезал снимок и заправил его в самодельную рамку. И куда теперь сам, туда берет и портрет белозубого сталевара с обветренными запавшими щеками, прокаленными знойным жаром от огнедышащей «печурки», — так, говорила мама, отец ласково звал электропечь.

Вот и сейчас портрет висит на веранде над столом, и молчаливый сталевар, чуть приподняв очки с синими стеклами, дерзко и проницательно глядит ясными своими глазами — человек с такими глазами никогда не соврет, никого не подведет, глядит выжидательно на Костика, глядит в самую его душеньку.

— Ты чего, Константин, приуныл? — спросил Тимка, уже успев покончить и с молоком и с булкой. — Может, тебе добавка требуется? Или чаю хочешь?