Бедствие века. Коммунизм, нацизм и уникальность Катастрофы

6. Незначительность групп, способных хранить память о коммунизме. Нацизм длился 12 лет, европейский коммунизм — от 50 до 70 лет в разных странах. Длительность производит эффект автоматической амнистии Действительно, в течение этого огромного отрезка времени гражданское общество было распылено, элиты одна за другой уничтожались, заменялись, перевоспитывались. Все или почти все — снизу доверху — приспосабливались, предавали, морально деградировали. Хуже того — большинство тех, кто был бы способен думать, оказались лишены знания своей истории и потеряли способность к анализу. Читая оппозиционную, т. е. единственную настоящую русскую литературу, слышишь душераздирающую жалобу, трогательное выражение бесконечного бедствия, но почти никогда не встречаешь рационального анализа. Сознание того, что такое коммунизм, мучительно, по смутно. Ныне молодые русские историки не интересуются этим периодом, осужденным на забвение и отвращение. Государство, кстати, прикрывает архивы. Единственная среда, которая мота стать носителем незамутненной памяти о коммунизме, — это диссидентство, возникшее около 1970 года. Но оно быстро разложилось в 1991-м и оказалось неспособным принять участие в новой власти. Поэтому созданный им «Мемориал» не смог пустить корни, не смог развернуться. И правда, орган, в функции которого входит хранить память, должен достичь некоторой критической массы — числом, силой, влиянием. Армяне не совсем достигли этой критической массы. Еще меньше достижения украинцев, казахов, чеченцев, тибетцев — этот список можно долго продолжать.

Ничто так не проблематично, как восстановление нормального нравственного сознания и нормальных интеллектуальных способностей народа после распада тоталитарного режима. В этом смысле постнацистской Германии пришлось легче, чем постсоветской России. Гражданское общество не успели разрушить до основания. Осуждаемое, наказуемое, денацифицируемое западными армиями, оно нашло в себе силы принять участие в этом движении нравственного очищения, произвести суд над собою, помнить и каяться.

Не так было в Восточной Европе, и частично ответственность за это лежит на Западе. Когда российские коммунисты превратили обладание всем достоянием страны в законную собственность. Когда они узаконили свою власть всеобщим голосованием, когда они заменили ленинизм национализмом самого шовинистского пошиба, Запад посчитал неуместным требовать их к ответу. Нельзя было оказать худшей услуги России. Вездесущность памятников Ленину на площадях России — только видимое знамение отравленности душ, для лечения которых потребуются многие годы. С западной стороны, историческое «писание», завещанное Коминтерном Народных фронтов, отнюдь не сглажено. Процесс облачения ленинской идеи в ризы левых, что вызвало бы отвращение у Каутского, Бернштейна, Леона Блюма, Бертрана Рассела да, наконец, и у Розы Люксембург привел к тому, что сегодня эту идею сводят к прискорбному недоразумению или как бы стихийному несчастному случаю в левом развитии. Теперь, исчезнув, эта идея продолжает жить как достойный проект, попавший на дурной путь.

7. Забвение коммунизма толкает к сверхпамяти о нацизме и наоборот, хотя простой, верной памяти хватил бы, чтобы осудить и тот и другой. Тут многовековая черта западной нечистой совести: очаг абсолютного зла должен обретаться на Западе. Мнения о его географическом полой и менялись. Очагом зла считались Южная Африка и апартеид, США и война во Вьетнаме. Но его сейсмическим центром всегда была нацистская Германия. Россия, Корея, Китай, Куба или ощущались как внешние, или выталкивались вовне, поскольку на них предпочитали закрывать глаза. Сопровождавшие этот процесс безотчетные угрызения совести компенсировались непримиримой бдительностью, неотступным вниманием ко всему, что хоть как-то было связано с нацизмом, прежде всего к вишистскому правлению во Франции или ныне — к тем порочным идеям, что гноятся в некоторых ячейках крайне правых европейских сил.

XX веку свойственна не только история, полная ужасов уничтожения человека человеком, но и то, что историческое сознание с большим трудом выбирало правильное направление. Одно объясняет другое. Орвелл заметал, что многие стали нацистами из оправданного ужаса перед большевизмом или коммунистами — из столь же оправданного ужаса перед нацизмом. Это предупреждает нас об опасности исторических фальсификаций. На наших глазах формируется одна из таких фальсификаций, было бы прискорбно оставлять в наследство следующему веку фальсифицированную историю.

Закончу надеждой. Потребовались годы, чтобы полностью осознать нацизм, ибо он превосходил все казавшееся возможным и человеческий разум не в силах был постичь его. То же может произойти с коммунизмом, дела которого раскрыли столь же глубокую пропасть и, подобно Освенциму до 1945-го, были скрыты своим неправдоподобием, своей невероятностью, своей немыслимостью. Время, в функции которого входит вскрытие истины, может быть, и тут сделает свое дело.