Бег по краю

Последнее лето декретного отпуска она провела не у мамы в деревне, а у родителей Андрея. Так захотел муж. Он уютней себя здесь чувствовал. Лето было на редкость сырым и прохладным. Шли не летние грозы – нудные осенние дожди, вколачивающие тебя своим бесконечным стуком по крыше в тоску и слезы. Детское белье по четыре дня проветривалось на веранде, но так и не высохшее переносилось к растопленной печке. Растопить печку – задачка была тоже не из легких. Дрова отсырели. Хворост, который обычно добавляли для растопки, только дымил, как гриб трутовик, выделяя едкий желтый дым, от которого на глаза набегали слезы, а горло заходилось в старческом спазматическом кашле. Для растопки использовали газеты, но они тоже только быстро тлели, чернея на глазах без огня и исчезая, как прошлогодний копотный снег. Когда же огонь наконец начинал робко перебирать клавиши хвороста, из не промазанных щелей печки начинал выползать кольцами змей дым. И только когда аккорды огня становились все увереннее, дым исчезал, оставляя в комнате горьковатый туман, что скорее пытались выгнать на улицу, но тот нашкодившей кошкой прятался по углам, забивался под кровать или терся о ножку дивана.

Федор охотно взялся помогать растапливать им печку. Даже сам колол во дворе дрова, складывая их под навесом у душа. Подолгу сидел на корточках перед распахнутой настежь дверцей, смотрел на зачинающийся огонь, поправляя кочергой свернувшуюся, будто листья от поселившихся на них гусениц, бумагу, помогая робкому пламени перекинуться на подсыхающий хворост. И потом, когда пламя уже весело начнет облизывать сучья своими горячими шершавыми языками, он будет подолгу смотреть в топку немигающим взглядом с черными расширенными зрачками, поглотившими собой всю радужку и отражающими, точно ночная вода, костер. Он почувствует, как тепло, словно от горячего чая с медом, хлынуло к лицу и растекается по сосудам, и примется думать о том, что судьба может пронести его мимо чего-то очень важного в жизни, становящегося таким дорогим и родным, что уже боишься потерять.

А потом Федор снова взял в руки гитару:

* * *

Становится все холоднее,
И листья дрожат на ветру.
Все раньше с днем каждым темнеет.
А дом выстывает к утру.
И стала река ключевою:
Войдешь – и захватит вдруг дух,
И скрутит тебя бечевою,
Как мушку трудяга-паук.
Но выплывешь,
С ветром бодаясь,
Хоть тряпкой полощет в волнах,
Кистей онемевших пугаясь,
Что к небу не делают взмах.

Монотонный осенний дождь стучал по крыше, как печатная машинка. Ей звонко подпевали многочисленные тазы и миски, хаотично расставленные по веранде. Кусты, заглядывающие в окна, опустили свои ветки, вывернули серебристую изнанку листьев и рябили от ветра, будто волны на море. Река почти скрылась за горизонтом. Вместо нее стояло облако водяной пыли.

У свекрови от застоявшейся сырости поднялась температура и начался сильный бронхит. Андрей повез ее в город.

А Лида тайно радовалась, что ее хоть несколько дней не будут рассматривать через лупу, совершенно забывая о том, что увеличительное стекло притягивает солнечных зайчиков, поджигающих сушняк.

60

Как случилось то, что случилось? Или это нудный осенний дождь виноват, капли которого рвались в дом, будто ночные бабочки на огонь, – вгоняющий в тоску и дающий остро почувствовать конечность и бессмысленность существования, несмотря на то, что вся жизнь была еще впереди и лежала, как сокровище на ладони, играя всеми своими гранями при свете розового ночника, а ребенок, захлебываясь родниковыми слезами, канючил сказку с хорошим концом?

Сказка была прочитана, но до конца было еще далеко… Веки тяжелели, длинноногие слова запинались хромыми ногами, голова склонялась на грудь – и потолок качался, будто в каюте. Отсыревший воздух заползал под шерстяной свитерок, совершенно наплевав на скрещенные руки, от холода обнимающие друг дружку, – руки, похожие на прибитые к рамам доски, защищающие от входа нежданных посетителей в опустевший надолго дом.

Бабочки, прятавшиеся при дневном свете по темным углам, внезапно проснулись, примагниченные ярким огнем. Обожгли свои шелковые крылья – и метались по комнате, будто слепые, натыкаясь на стены в выгоревших желтых обоях с белыми ромашками, аккуратно подклеенными лепестками взамен съеденных мышками в холодную и безлюдную зиму. Отражались от стен – и снова летели к оранжевому абажуру, ровно горящему, будто пламя в семейном очаге. Мохнатые их тени скользили по стене, завораживая вечной игрой света и тени.

Пламя абажура покачивалось в толстых стеклах очков, за которыми темнел черный омут расширенных зрачков, нырнуть в который было совсем не страшно. Черные локоны стекали кольцами телефонных проводов по тонкому женскому запястью с пальцев, запутавшихся в чужих и жестких волосах.