Беги

По крайней мере сегодня я чувствую мир (и внешний, и внутренний) именно так. Из этой мозаики, сложившейся в моем сознании, родились персонажи, которые мне видятся символами нашей эпохи. Какие-то из них получились живыми, реальными, пульсирующими жизнью – с ними ты встретишься уже в этой книге и разглядишь так ясно, словно смотришься в зеркало. Другие выглядят пока лишь наброском, небрежной акварелью, они символизируют определенную социальную группу нашего общества и получат полнокровную жизнь лишь в продолжении романа. А продолжу я его непременно. Даже если бы не хотела, он продолжается во мне помимо воли, и для меня вопрос лишь в том, смогу ли я им поделиться с тобой.

Юля Гавриш

Простуда на губе. 2007 год

Целовалась на ветру.
А думала о масонах.
Алой простудой расцветали губы,
А верилось – не сотру…
Оттепель гуляла в кальсонах,
По душе, где выли горны и трубы.

«Рево…» – мой всхлип,

Нелепый ответ: «Не реви, не бойся, не будет» …
Чего? Если уже и так щемит.
Мы ж не волхвы, а он уже погиб!
За кого вставать хрипящей грудью,
Да собой затыкать щели?

Братья мои второго колена,

(И только я – четвертого),
Гоняли с улиц – берегли честь,
Щекой небритой изучая вены.
Не ссыте, не четвертую себя до того,
Пока не сумею прочесть

Все четыре.

Юля Гавриш

2035 год

Мы сидим на старом заброшенном рынке недалеко от центра города. На месте каждого обветшалого торгового прилавка оборудованы импровизированные нары – под навесом привинчено по две полки, часть из них уже обвалилась. Мы сидим прямо на земле среди разорванных картонок, ржавых банок из-под консервов, огрызков, посеревших от времени пакетов и груд пепелищ от костров – всего того, что смутно указывает на угасший в развалинах быт. Фельдман сидит чуть левее от меня на корточках, Сева справа, привалившись к бывшему дощатому прилавку. Он рассеяно крутит в руках что-то похожее на самокрутку, но не курит ее, а отгрызает небольшие кусочки, раскатывает языком по небу и сплевывает. Сегодня он особенно задумчивый и, кажется, с некоторым удивлением всматривается вглубь себя. Сева крупный, стройный мужчина с холодными серо-зелеными глазами. От него странно пахнет: как будто табаком и парным молоком одновременно (по-моему, так пахло от отца в далеком детстве, хотя я не могу точно вспомнить). Теперь я знаю, как обманчивы запахи, и больше им не доверяю. Впрочем, если бы я доверяла всему, что вижу и чувствую, то Севу описала бы как мечту каждой женщины о заботе, защите, тепле. От Севы исходят тугие, будто осязаемые волны доброты и мудрости. Когда он улыбается, то не смотрит мне в глаза, а улыбка выходит немного смущенной и грустной. Когда я смотрю на его губы, мне становится страшно. Тогда я начинаю думать о чем-нибудь другом… Не о его руках, не о том, как тепло было бы, наверное, свернуться калачиком у него на груди. Я заставляю себя думать о солнце, о воздухе, о жизни – в таком ее буквальном, незатейливом проявлении – как когда-то давно, в детстве. Тогда жить значило бежать босиком по бескрайнему деревенскому полю, залитому солнцем. Я представляю, как вдыхаю запахи лета, щурюсь на солнце, чувствую ветер на лице – и больше ничего не нужно. И никого.

Фельдман проще Севы – он опасный, и это видно сразу. Точнее, не видно – чувствуется. И когда я смотрю на него, мне сложно изменить ход мыслей – сложно не поддаваться его очарованию. Иногда, мне кажется, это его заслуга, и я задаю себе вопрос: а так ли я свободна от него, как мне бы хотелось думать? Конечно, я прошла длинный эволюционный путь – я контролирую в себе женскую энергетику, могу хотеть или не хотеть мужчину, могу любить или не любить… Я давно поняла, как это работает – все, что мы чувствуем, – это наше решение. И если цена ошибки твоя жизнь, то обучение проходит очень быстро и решения ты принимаешь верные. Но как же страшно переоценить свои возможности и посчитать себя неуязвимой перед такими, как Сева или Фельдман. Наверное, это, как если бы рыба решила, что контролирует человека только потому, что может в отличие от него дышать под водой…