Беги как чёрт

Тут ребенок, ободренный ласковым жестом, вернулся к своим бесполезным операциям с карточками, а девушка сосредоточенно посмотрела куда-то вдаль. «Вся твоя будущая жизнь, – думала она, – будет определяться этой истиной, заложенной в твоем мычании. Неполноценный. Несчастный умственно отсталый отбросок общества. Ты отбросок, Томми, – тут она с сожалением, близким к презрению, коротко взглянула на ребенка. – По-настоящему ты никому не нужен. Любила тебя та, что произвела на свет? Кто она? Что она думала, когда ты толкался в ее утробе, когда просился в этот мир? Нет, Томми, не любила. Тебя никто никогда не любил, и никогда тебя никто не полюбит. Тебя не за что любить. Ты неполноценный. Хорошо одно: ты никогда не почувствуешь в своей душе того ужаса, который несет в себе слово «неполноценный». Черт возьми, Томми, ты не осознаешь своих мук. Это поразительно! Ты чистейший образец истинного страдания, и ты никогда не сможешь постигнуть этого. Ты никогда не сможешь выгадать пользу от своих страданий, как умеют делать люди, наделенные интеллектом. Или ты думаешь, что я сейчас лукавлю?»

– Нет, Томми, я говорю правду, – шепотом заговорила девушка, не глядя на ребенка. – Порой страдания – это золотая жила, неиссякаемый источник жизненных сил. Но не в твоем случае. Ты страдаешь ради смерти. Смерть – это единственная награда, которую ты сможешь заслужить в этой жизни. Сладости, неискренние поцелуи и смерть. Прости, малыш. Но ты страдаешь только ради смерти. Знаешь, какой-нибудь философ-самозванец мог бы возразить, что ты чист и светел как ангел. Что вовсе ты не страдаешь, лишенный трезвости восприятия; что ты отделен надежной стеной от ударов и превратностей судьбы. И что твоя жизнь не что иное, как воплощение покоя, к которому тщетно стремится нормальный человек. Хотела бы я хоть во сне протащить этого философа через земной ад, в котором не будет ничего. И самое главное, чтобы в нем самом не было ничего! Ничего, что могло бы пробудить в людях, хоть что-то, кроме жалости. Мерзкой, грязной, презренной жалости. Знаешь, Томми, что люди очень часто ошибаются в любви? Да, серьезно! Очень часто человек начинает путать любовь с жалостью. Лично у меня это вызывает разумный порыв к подростковому протесту; прекрасный и чистый подростковый протест, который ты также никогда не познаешь. Томми, – тут девушка повысила голос и посмотрела на ребенка; тот, в свою очередь, тоже обратил внимание на девушку. – Я не могу любить тебя, Томми. И не хочу жалеть. Я бы хотела начать хотя бы презирать тебя, понимаешь?! Ведь среди здоровых людей нередко презирают странноватых аскетов, которые по своим собственным причинам отстраняются от радостей и удовольствий жизни. Иногда их принято называть чудаками, и как бы оставлять наедине с их мировоззрением. Но боюсь, что это лишь маска приличия, а на самом деле они презираемы. Так вот, не благороднее ли с моей стороны будет презирать и тебя? Я понимаю, что ты не отказываешься от жизни, а просто неспособен ее принять, но ведь мы можем просто создать иллюзию твоей полноценности, а? Ты даже не представляешь, сколько людей принимают иллюзии за истину жизни, за счастье. Ты даже не представляешь, какие это порой иллюзии! Почему бы нам не попытать счастья? Ты станешь нормальным, а я избавлюсь от жалости к тебе в презрении. Что скажешь?

– Бэ, – протянул невольный слушатель, глядя на свою исповедницу, и выражение его лица напоминало нечто отдаленно похожее на заинтересованность.

Девушка замерла, глядя на мальчика широко открытыми глазами, словно она действительно надеялась на нечто более вразумительное. Несколько секунд она смотрела на ребенка в упор, после чего, в знак разочарования, резким движением опустила голову.

– Отлично. На самом деле, лучше и быть не может, – с этими словами она вновь потрепала его волосы и вернулась в кресло. – На самом деле, Томми, ты ведь мой единственный настоящий слушатель, представляешь? Кому еще могла бы я излить всю свою душу? Так что прощай меня, малыш, если тебе достается во время этих покаяний, договорились? Нервы у меня расстроены, Томми, вот и несу всякую чушь. Воздух сотрясаю. Пытаюсь отвлечься от голоса своего рассудка, который все стыдит и стыдит меня. Ты знаешь за что, дружок, я ведь тебе рассказывала. Стыдит и стыдит. Заставляет одуматься, все отменить и повернуть в другую сторону. А я и слушать не хочу. Подскажи мне, Томми, вот что: глупый ли я человек, если понимаю, что я глупый человек? А, Томми? Глупый ли я человек… твою мать, Томми! Да сколько же можно ее жевать?!

Обратив внимание на ребенка, девушка увидела, что тот жует пучок травы. Вскочив с кресла, она бросилась освобождать рот и руки бедолаги от его закуски. Движения ее были при этом максимально аккуратными, а речи, их сопровождавшие, мягкими и беззлобными; очевидно, что девушка имела веские причины не допустить плача или, тем более, истерики.

– Малыш, ну неужели она такая вкусная? А? Ну сколько можно? Неужели ты не чувствуешь горечь? Это плохо, Томми, плохо.