Беглец

Это при аутическом развитии синдрома, уточнил Гюнтер-медик. А у Натху симбиотическая фаза. Для нее характерна куда большая активность. Если еще принять во внимание биографию мальчика, тот факт, что он антис и сейчас находится в большом теле…

И что? Гюнтер-невротик все еще сомневался. Материнская утроба для него – Шадруван?!

Почему бы и нет, горько рассмеялся Гюнтер-медик. Натху взял из твоей памяти эпизод своего зачатия. Уловил путаницу раздражителей и реакций – ту, которая спутала ему инициации, к которой он привык в космосе, среди флуктуаций. Теперь мальчик считает, что вернуться в комфортное состояние, спастись от угроз он сможет только на Шадруване. Там, где все началось, где все привычно и правильно…

Короче, в утробе любимой мамочки.

И ты хорош, попрекнул свое альтер эго Гюнтер-невротик. Кто ему подсказку дал? Кто «леща включил»? Выстроил парню ассоциативную цепочку! Ну хорошо, допустим. У Натху архаический психоз. Он стремится на Шадруван. А эти-то куда ломятся, словно им там стол накрыли? Тоже во чрево разогнались?

И впрямь, криптиды заметно оживились. Теперь они неслись вперед, не обгоняя вожака лишь из чувства стайной субординации.

Бывают ли синдромы у флуктуаций континуума? Гюнтер-невротик хотел поделиться этим чисто академическим интересом с Гюнтером-медиком, но не успел, потому что с размаху ткнулся физиономией в песок, горячий и колючий.

Падение, а может, вопрос, оставленный без ответа, заставил кавалера Сандерсона расхохотаться. Песок перед глазами, аквамариновая щекотка по всему телу – что может быть смешнее?! Натху со спрутами быстро удалялись, но это нисколько не волновало Гюнтера. Он лежал ничком, давясь от безудержного хохота. Песчинки взлетали миниатюрным смерчиком, при вдохе они набивались в рот, пищали на зубах, словно выводок испуганных мышей, и это лишь добавляло Гюнтеру веселья.

– Папа, что с тобой?

Он не заметил, когда Натху вернулся.

– Упал. – Смех ушел, оставив во рту медное послевкусие. Гюнтер развел руками, загребая горячий песок, как пловец воду. – Видишь? Я упал.

– Вставай, папа. Тебе помочь?

Спасибо, я сам, хотел сказать Гюнтер. Но при попытке встать ноги подкосились, и Натху едва успел ухватить отца за плечи, не давая вновь растянуться на песке.

– Я устал. Я очень устал, – бормотал Гюнтер, кулем обвиснув в могучей хватке сына. – Мне надо отдохнуть. Надо что-нибудь съесть. Иначе не дойду.

Это была чистая правда. Она дарила надежду, что сын одумается, повернет обратно – туда, где найдется пища и место для привала. Волновому или галлюцинаторному, телу кавалера Сандерсона требовалась подзарядка, и Натху не мог этого не видеть.

Гигант нахмурился. Вне сомнений, он собирался идти – да что там идти! – бежать дальше. Непредвиденная задержка его раздражала. Бросит, подумал Гюнтер. Не бросит. Бросит. Он гадал, мысленно отрывая от воображаемого цветка лепестки. Выпало: не бросит. Уже хорошо, по крайней мере, смерть от распада колланта нам не грозит. Что это, привязанность? Любовь? Сыновний долг? Долг вожака?

И как тут насчет смерти от истощения?!

Натху кивнул в такт своим раздумьям. Придерживая отца волосатой лапищей, он принялся осматривать горизонт из-под козырька свободной ладони. Булава, вспомнил Гюнтер-невротик. Куда подевалась твоя булава, сынок? Туда же, куда девается твоя раковина, хмыкнул Гюнтер-медик. Раковина – часть тебя, твоя ментальная сила, воплощенная способность действовать. Ее не обязательно все время выставлять напоказ, как и булаву нашего мальчика.

Равнодушный к отцовской шизофрении, Натху угрюмо сдвинул брови: осмотр горизонта результатов не дал. Питекантроп с шумом потянул носом воздух, раздул ноздри, принюхиваясь. Без предупреждения он с легкостью вскинул отца на плечо – и рванул с места в карьер.

Мальчик несся гигантскими прыжками, вздымая из-под ног тучи песка. При каждом шаге Гюнтера основательно встряхивало. Сумасшедший бег отдавался в ушах разухабистой мелодией «Заводной девчонки» – этот синт-поп-шлягер прошлым летом достал кавалера Сандерсона до печенок. Вися вниз головой, Гюнтер испытывал жесточайшие муки. Желудок подкатил к горлу, грозя вывалиться через рот. Кругом прыгали сволочи-барханы. Глаза налились кровью, мир стал красным, затем пунцовым.

Нет, не мир.

Бугорок, воспаленный прыщ на серо-желтой шкуре. Он рос, превращая сперва в сочный, налитой фурункул, затем в холм. Гюнтер видел его не все время – только тогда, когда Натху на бегу оборачивался, чтобы посмотреть, следует ли за ним стая. Кавалера Сандерсона мотало, словно тряпку, и взгляду его открывалась дальнейшая перспектива. Раз, другой, и холм, приблизившись, распался на составляющие: кактусы, пустынные лилии, пальмы, заросли тростника, высокая трава…

Все растения были ядовито-красными.

Оазис.

III

Космос, Великий Космос.

Им клянутся те, кто не верит в богов или не верит богам. Есть люди, которые все свое доверие, сколько ни есть, вручили его святейшеству прогрессу и их преподобиям технологиям. Вот они и восклицают, столкнувшись нос к носу с непостижимым: «Великий Космос!»

Космос помалкивает. Он даже не слышит.