Беглец из рая

И верно: добровольно оставляя свободу, охотно свыкаясь с рабским положением, срастаясь с ним душою и самой шкурою, находя в нем свои прелести, так страшно возвращаться на волю, где никто не ждет. Уже простился со всеми, сжег за собою все мосты, отправился с легкой душою на новое место, полагая, что уезжаешь навечно, что встретят тебя под фанфары; и вот спрыгнул ты с поезда для распростертых объятий, а перед тобою глухой полустанок в суземке, темный нахмуренный лес и ни души на сто верст... Ну, помучился ты, поворотил оглобли обратно в родные места, а там уж тебя и позабыли... Поэтому оставляй за собою спасительные лавы, чтобы перейти ров меж прежним состоянием и новым...

Я долго стоял на балконе в каком-то оцепенении, бесцельно глядя вниз, где сновали люди, словно бы раздумывал, броситься мне в город в поисках Марфы иль еще погодить. Случившееся виделось бессмыслицей, и хотя с каждой минутою горечь от обмана нарастала во мне, но раздражение притушалось каким-то бессвязным, косным потоком мыслей, пока-то я вновь начал размышлять... Словно бы, еще бодрствуя, внутренне я уже засыпал, остывал, покрывался пеплом. Это мать-природа спасала меня, чтобы я не взорвался от ревности. Казалось бы, ну что произошло? Да ничего, ровным счетом – ничего... У всякой женщины, покинувшей прежний мир, сохранились устоявшиеся знакомства, еще не все цепочки порваны, в логической системе возникают неожиданные поправки, которые надо принять безболезненно, и мне придется пересилить неприязнь, гнев и внутренний раздрызг, приспособить душу к иным обстоятельствам, в которые я добровольно вступил... Но отчего так тошно мне, муторно и тоскливо, словно бы наобещали кобылицу арабских кровей, а подсунули старого, плешивого одра, которого надо обихаживать до конца дней, чтобы не случилось беды. Еще никакого намека на несчастье не мыслилось даже в дальнем далеке, но я вдруг как бы протрезвел и по странному наитию уразумел, что новый семейный горшок оказался со старыми дырьями, потек прежде времен, и щей добрых в нем не сварить; увы, я наступил на те же грабли, снова угодил на женщину, живущую в состоянии фрустрации... Марфа – раба фрустраций, я – дитя предчувствий. Эти чувственные породы весьма близки по бесконечным перепадам духа, и если наши внезапные взрывы психики совпадают по амплитуде, то никогда нам не слиться в прочный любовный союз, ибо будем жить в страхе от неизбежной резонансной волны... У Марфы от тревоги и уныния до озлобленности и раздражения – один шаг. Она вся открыта вовне, постоянно пробует варианты, предлагает себя, но всегда отринута; эта шаткость положения, эти бесплодные мечтания, изнуряя Марфиньку, сделали из нее бесполое существо (мужика в юбке), состоящее из сплошной тревоги, которую она пытается загасить очередной постелью, пылкими признаниями и клятвами... И вот, когда круг знакомств поиссяк и выбора почти не стало, попался я... А завтра – снова обман, снова поиск того идеала, который уже истлел на погосте, но женщина и не догадывается о том иль не хочет поверить. Марфинька будет снова предлагать себя, уже накрашенная, как маска Арлекино, с натянутыми на затылок морщинами, но внутри полая, точно изветренная, выстуженная, обглоданная кость. Какие от нее дети... Откуда возьмутся они, белокурые и головастые, удивительно похожие на меня? Бедная Марфа, несмотря на свой бабий постав и чувственное тело, она никого не родит, кроме тараканов в своей замороченной головенке, замучает меня бесконечной неврастенией и заест последние годы... И напрасно я буду поливать бесплодную пустынь... Так и станем жить: она – тревогами и плаксивым раздражением, я – предчувствиями. Куда я суюсь, несчастный, какое ярмо вздеваю себе на шею, Господи...

Но чем больше я умалял Марфиньку, чем дальше отдалял от себя, выискивая всяких чернот в ее натуре, чем страшнее рисовал совместное будущее, тем мрачнее, тоскливее и горше становилось на сердце; хотелось бежать в ночь, чтоб сыскать распутницу и вернуть в дом, пусть и пьяную, изгаженную донельзя чужой похотью, после отмыть и приковать к очагу цепью иль приставить охранного пса.