Беглец из рая

Тут явился Гаврош и вывел меня из расплывчатого состояния. Встал у порога, широко разоставя ноги как «хозяин земли русской», перебрал глазами барахло.

– Ничего не пропало?

– Да нет, кажется...

– Матери скажи спасибо, что спасла добро. Надсажалась, волочила на огород... А снегу нынче навалило по пояс. С иконой бегала, дура... – беззлобно добавил Гаврош и выбил из пачки сигарету. Я снова подивился, какой у мужика благополучный вид, будто из санатория только что прикатил, где вставили огоряю новую печень и легкие. Где землистый цвет лица, где водянистые мешки под глазами и плесень во взгляде?..

– Почему – дура? Может, икона и спасла наш дом...

– Ага, выкуси... Это я воевал с огнем, не щадя живота. Фуфайка на спине горела.

– Диво... Это просто чудо...

– Зулус – идиот. Я ж, Пашка, говорил тебе, что за ним горя ходят. И Левонтьич – идиот, кому доверился... А теперь – в могилевской... Ты давай приходи, посидим за чашкой чая, побеседуем. Есть о чем поговорить.

Гаврош не напомнил о московском гостинце, но я-то эту невысказанную мысль сразу поймал. Загнал «Запорожец» в огород, стаскал поклажу, затопил печуру; изобка отпотевала, заполняясь легким голубоватым туманцем, а вместе с нею открывался душою и я. Глядя на огонь, на этих рыжих белок, поскакивающих по берестяным свиткам, я быстро оклемался, и хоть не принимал на грудь привальной чарки, но как-то легко захмелел, чему-то невольно улыбаясь. Лицо мое разжарилось, кожа была готова лопнуть, расседаться как солончаковая земля от солнца, пойти пузырями. Дрова же весело умирали, последние силы свои отдавая мне... Не так ли и вспыхнула соседняя изба и в одночасье, похожая на огненную птицу, весело отлетела в занебесье... Иная деревяшка полтора века стоит, и никакой бес ее не заберет; а Левонтьич за свою жизнь три раза горел. Да, против судьбы не попрешь... Попробуй прыгнуть с крыши на зубья бороны голой задницей: ой-ой, мало не покажется...

И тут моя текучая мысль невольно скинулась на соседа; знать, с горя помер несносимый старик, коему вся деревня сулила до ста лет истирать подошвы. Такой задубелый свиловатый корень был, который и топор не заберет с первого замаха. Сам-то мужичонко метр с кепкой, глаза-шильца, голова усажена прямо в плечи, нос дулею, руки до колен; бывало, идет мимо окон, плечи не посунет к земле, в хребтину словно бы штык вставлен, шаги аршинные, и только просторные голяшки резиновых сапог хлюп-хлюп по икрам. Бабы отчего-то на нос Левонтьича засматривались, ноздрястый, приопаленный внутренним жаром, словно бы примеривали эту кочерыгу к своей нужде. Ну и что нос? – ни басы, ни красы. Какое наказанье, наверное, было пареньку: мало того, что росточком не удался, даже в армию не забрали, так еще такую страшенную редьку Господь посадил меж крохотных, близко посаженных глазенок...

А куда жена-то девалась, коли муж помер? Помнится, она была года на четыре старше Левонтьича и куда выше его ростом, молчаливая костлявая старуха, редко показывающаяся на деревне; было такое впечатление, что она еще при жизни закопала себя. И вот однажды бабку разбил паралик. Старик просил дочь: «Нюрка, забери мати к себе. На кой ляд мне бревно?.. Одна обуза». Зять, не желая видеть тещу в своем дому, укорял старика: «Левонтьич, даст Бог, сам еще належишься, кто за тобой ухаживать станет?» – «А я не буду лежать, ексель-моксель. Я сразу помру...» – «Это вилами на воде писано». – «А я говорю: сразу». – Левонтьич сердито обрывал разговор...

Значит, он угадывал свой срок? Знал, что в свой час падет, как изъеденное изнутри дерево, не будет торчать белесой сухостоиной средь молодого подроста, утыкаясь в мглистое небо костяными нагими сучьями; оттого и жил спесиво, не поклоняясь миру, но назойливо осуждая его в каждой мелочи. Левонтьич решил для себя, что он – безгрешный, и жил в созданной им системе сбоев, отстраненной от православных заповедей; он без Бога твердо знал, что ему надо делать и как предстоит доживать.