Беглецы

С этого ракурса Чину стало заметно, как впали ее щеки, а руки стали худыми, точно у ребенка. Он отвернулся, сгорая от стыда. Пока его родные умирали с голоду в Янгдоке, он получал ежедневные пайки в университетском кафетерии. Это были обычная ячневая или кукурузная крупа или капуста, но все же он мог питаться. А у его матери и сестры условия жизни стали еще хуже.

Чин вынул из рюкзака два маленьких пакетика с ячневой и кукурузной мукой и положил перед матерью:

— Умма, вот немного провизии для всех.

— О, Чин, — всхлипнула она, — не стоило.

Сын наклонился к матери и обнял ее, накрыв собой худую согнутую спину. Он вспомнил, как она держала его на руках и пела ему песню о Великом Руководителе: «Нет родины без тебя!» Каким прочным и безопасным казался ему мир в то время. Теперь она стала маленькой, гораздо ниже, чем была тогда, и такой хрупкой.

Мать положила свою ладонь поверх его и долго так держала. А когда убрала, в ладони Чина остался маленький бархатный мешочек. Она сжала пальцы сына вокруг этого мешочка. Чин заглянул внутрь и увидел нефритовое ожерелье в виде глотающего собственный хвост дракона. В его пасти поблескивал небольшой бриллиант. Давным-давно мама показывала ему это ожерелье и рассказывала, что оно принадлежало ее матери и его удалось сохранить в семье во время японской оккупации и Корейской войны. Свернувшийся в кольцо дракон символизировал баланс во Вселенной, гармонию между инь и ян.

Чин посмотрел на мать.

— Что мне с ним делать? — спросил он.

— Возьми его. Здесь от него нет проку. Продай в Пхеньяне и купи на эти деньги учебники, иначе они все равно найдут его во время следующего рейда.

Чин покачал головой:

— Нет, я не могу его взять. Пусть останется здесь.

— Возьми, — настаивала мать. — Говорю же тебе, они найдут. А если ты его заберешь, он не пропадет.

Чин не знал, что сказать. Он обвел взглядом комнату, в которой царил страшный беспорядок, и, заметив кучку высыпавшихся из миски раковин, вспомнил, как легко раньше можно было найти улиток. Но это было давно, а с тех пор, как наступил голод, улитки тоже стали большой редкостью.

— Мы должны что-то с этим сделать, — обратился Чин к аппе.

Отец тяжело вздохнул:

— А что мы можем сделать? Они ведь полицейские.

— Это же было явно не санкционировано!

— Именно это они и делают.

— Ты что, хочешь сказать, что они уже делали так раньше? — Чин взглянул на отца, потом на Ённу.

Но они молчали.

В приступе гнева Чин метнулся к двери и выскочил в неосвещенный подъезд. Темнота тяжелой пеленой сомкнулась вокруг него, и в этой темноте слух различил доносящиеся из-за других дверей плач и стенания. Ограбили не только его семью.

Чин стал продвигаться по коридору, касаясь пальцами стены, и, когда его рука повисла в пустоте, понял, что достиг лестницы. Здесь, как и в коридоре, ничего не было видно, но его тело помнило эти ступени, по которым он столько раз сбегал и поднимался, когда был мальчишкой. Чин побежал вниз, перескакивая длинными ногами через две ступеньки, и, быстро преодолев все пять пролетов, выскочил из подъезда на ночную улицу.

Запахивая на ходу куртку, он помчался к главной дороге. Его кулаки сжимались и разжимались, а ботинки с силой обрушивались на асфальт. Друзья подсмеивались над тем, как двигались его длинные ноги и вихлялись бедра во время бега. Но пусть это и вызывает у кого-то смех, главное, черт побери, что он сейчас бежит!

Вначале Чин несся, не разбирая дороги, но постепенно его сознание начало цепляться за знакомые ориентиры. В детстве они с друзьями метались по здешним улицам, словно крысы в поисках лучшей сточной канавы. И теперь он снова окунулся в этот город с его сбрызнутым дождем бетоном, выцветшими серо-голубыми зданиями и широкими бульварами с неровно подстриженными деревьями, кору которых начисто ободрали; с разрастающимися полчищами попрошаек и сирот-беспризорников; с едким воздухом, когда-то вбиравшим в себя копоть сталелитейного производства, а ныне серым от дыма горящих бочек; с покрытыми ржавчиной зелеными российскими грузовиками ГАЗ-31, которые теперь ездили на древесном топливе вместо бензина; со всей его загазованностью, гнилью и ветхостью. Но именно этот неприглядный вид города и играл роль сердечной мышцы, питавшей стремления Чина вырваться в другой мир.

Он повернул на главный бульвар, в былые времена засаженный высокими соснами, которые простирали над тротуарами свои ветви с темными блестящими иголками. Сейчас от этих деревьев ничего не осталось: их извели, сначала лишив коры, а потом одно за другим порубив на дрова. Теперь на месте сосен торчали только пни.