Беглецы

– Християне-е-е!! Да что же вы немцу-ироду доверились? Али не слыхали, как он, едва в острог-то приехал, веру свою, словно грязное исподнее, легко да просто, на нашу поменял? Нешто такому человеку тяжело вас будет обмануть? Измытарит вас да бросит, зверям на съяденье! Станете, яко дети Израиля в фараоновом плену, мученье принимать, в узилищах смрадных пресмыкаться да акриды есть! Да токмо не будет средь вас Моисея, чтоб вывести из плена, ибо отступится от вас Господь! А Ваньку пошто слушаете, который мерзопакостное его ученье кажнодневно перенимает и сердцем уж развратился! Не идите же вы в пасть к Сатане со смирением – погибнете! – и Евтихей, похожий на бесноватого, вытягивая худую шею, запел: – Пресвята-а-я Владичице-е Бо-городице-е-е, све-е-те помраченныя моейя-а души-и, надежда, прибежище-е, благодарю тя...

Два или три мужика поддержали Евтахея, другие только перекрестились, но Игнат, не боясь святотатства, резко прервал поющих:

– А ну-кась, хватит, ребята, юродствовать! Дело нужно делать! Так плывем мы али не плывем, ежели не получится у нас с царевичем?

Теперь уже никто не таился, и артельщики закричали, спеша опередить один другого, боясь, что кто-нибудь воспротивится:

– Плывем! Плывем!

– Токмо вначале цесаревичу поможем!

– Подсобим! А то куда ж ему без нас? Надсадится!

– Веди нас, Бейноска, веди!

Беньёвский стоял с восторженным, сияющим лицом и глядел на вопящих перед ним артельщиков, ставших послушными его помощникам. Но Игнат поднял руку, и все замолкли разом:

– Но, как изволил слышать, хотим мы поначалу в земле российской порядок навести, а уж опосля побег устроим, но токмо в крайнем случае. Так, ребята?

– Так! Так!

Беньёвский закивал:

– А разве может быть иначе? Ради особы Павла Петровича и ввергаем себя в опасное деяние, его токмо ради! Итак, чует мое сердце, выступаем скоро. Только б знак из Петербурга получить, а там уж разгуляемся!

– Ох уж и погуляем, братцы! – заорали мужики.

– Нилова песок жрать заставим!

– Холодилова вниз головой повесим, а то и за ребро али еще за что!

– Повесим! Повесим!

Мужики бесновались, предчувствуя раздолье бунта, где давно лелеемая жажда мщенья, разгула, пьяной воли, которой толком никто не пробовал, могла быть щедро утолена. Только старый Евтихей не кричал, а, сидя в углу избы, что-то шептал и раскачивался из стороны в сторону, печально улыбаясь беззубым ртом.

Артельщики провожали Беньёвского и Ивана до сеней, подсобили одеться, шутливо балагурили, довольные собой и гостями, но на улицу им выходить Беньёвский запретил, дабы не привлекать к толпе внимания. Уже отойдя подальше от жилища зверобоев, спросил Иван:

– А ежели и впрямь верх цесаревичева партия захватит? Поплывем тогда?

Беньёвский ответил не сразу.

– Боюсь, потентации у Павла Петровича немного – суксес цесаревича изрядно ненадежен есть, хотя к предвиденью событий способностью не обладаю. Все может быть.

16. ВЫРУЧАЛИ БАТЮШКУ

А молва о том, что великий князь и цесаревич Павел императорской короны лишился незаконно, по проискам злокозненным царицы-немки, жены блудливой, убившей мужа своего, добрейшего Петра Феодоровича, растекалась по Большерецку, по казацким избам, где за жимолостной водкой и крошеной лососиной, задумчиво посасывая усы, толковали острожские служаки о государственных делах. Говорили, что, будь на престоле царском Павел Петрович, жилось бы им полегче: и муку привозчики-купцы продавали бы не по шести рублей за четверть, а по два с полтиной, за соль не драли бы по пяти рублей за пуд, а просили б только полтора, за простой топор не требовали бы два целковых, а отдавали б за пять алтын. Размышляли казаки и о том, что при Павле-государе их и тяготами службы не столь утруждали б, и шкуры битых ими зверей пушных принимали бы в казну по цене знатной, а не как сейчас, за сущие копейки. И о табаке дешевом мечтали, и о водке и сильно верили уже – как верит, должно быть, каждый в то, что всякая перемена власти – есть перемена к лучшему, – верили в доброго, честного судью и защитника Павла Петровича, который накажет виноватого, утешит, наградит обиженного.

В конце марта, после Воскресения Христова, праздника, встреченного большерецкими обывателями разудалой хмельной гульбой, когда солнце в полдень начинало блистать на прибитом зимними ветрами снеге так сильно, что острожане не выходили из дому без берестяных полумасок, затянутых сеткой из конского волоса, как-то раз, под вечер, забарабанил Иван Устюжинов в дверь избы Петра Хрущова. Открыл хозяин. Молодой казак, не здороваясь, прошел в покой, к Беньёвскому, шапку не снял, не перекрестился. С минуту тяжело дышал, не глядя на учителя своего и приятеля.

– Что, Иван? – осторожно спросил Беньёвский.

– Батю увезли, – тихо сообщил Иван.

– Кто увез? – побледнел Беньёвский.

– От протоиерея камчатского приезжали, на собаках. Зачем увозят, не сказали. Токмо час на сборы дали и назад покатили.

Беньёвский с помрачневшим от нежданной заботы лицом спросил:

– Куда ж увезли?

– В Нижнекамчатск.

– Отсюда далече?