Беглецы

К тому времени, когда влюбленные достигли границы Индианы, они выслушали сообщение об их неописуемом счастье раз десять. Они уже ощущали себя, как продавцы универмага в канун Рождества: оглушенные и вымотанные этими непрекращающимися вестями о великой радости.

Райс выключил радио. У Энн вырвался непроизвольный вздох облегчения. Они не очень-то много разговаривали на пути к дому. Непохоже, чтобы им было, о чем говорить: все было так определенно, все было так, как говорят деловые люди, окончательно оформлено.

Энни и Райс попали в пробку в Индианаполисе, и от светофора к светофору ползли за машиной, в которой орал младенец. Родители младенца были совсем молоденькие. Жена отчитывала мужа, и муж, похоже, уже готов был выдрать с корнем руль и размозжить этим рулем ей голову.

Райс опять включил радио, и вот о чем говорилось в песне по радио:

Мы их накололи, —
Тех, кто не верит в силу любви.
Навеки, что ли, —
Мы вместе, мы — пламя в алой крови.[1]

Почти обезумев от нервной привычки Энни все крутить, Райс менял станции снова и снова. Каждая станция кричала или о победах, или о травле тинэйджеровской любви. И об этом-то как раз радио и надрывалось, когда старый синенький «форд» остановился прямо у ворот во внутренний двор Губернаторского Дома.

Только один человек вышел приветствовать их, и это был полицейский, охранявший вход.

— Мои поздравления, сэр... мадам, — любезно сказал он.

— Спасибо, — сказал Райс и выключил зажигание. Последняя иллюзия приключения умерла, когда погасли лампы приемника и остыл мотор.

Полицейский открыл дверцу со стороны Энни. Дверца издала ржавый скрежет. Две потерянные горошинки «желейных бобов» выкатились из машины и упали на безупречный асфальт.

Энни, не выходя из машины, посмотрела вниз на горошинки. Одна была зеленая. Другая белая. К ним прилипли кусочки пуха.

— Райс? — сказала она.

— У? — сказал он.

— Извини, — сказала она. — Я не могу довести это до конца.

Райс издал звук, напоминавший отдаленный гудок товарняка. Он был благодарен за избавление.

— Мы могли бы поговорить наедине? — сказала Энни полицейскому.

— Прошу прощения, — сказал полицейский, удаляясь.

— А что, радио выключилось? — спросила Энни.

Райс пожал плечами:

— Ну, ненадолго...

— Знаешь что? — сказала Энни.

— Что? — сказал Райс.

— Мы еще слишком молоды, — сказала Энни.

— Не слишком молоды, чтобы влюбиться, — сказал Райс.

— Нет, — сказала Энни, — не слишком молоды, чтобы влюбиться. Просто мы слишком молоды для всего остального, что сопутствует любви. — Она поцеловала его. — Пока, Райс. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она вышла, и Райс уехал.

Когда он поехал, заработало радио. Сейчас оно играло старую песню, и слова были такие:

Настало время забыть и прощать —
Ведь этого быть не могло.
Клятвы забудь — не сумели сдержать,
От нас волшебство ушло.
Любовь защищать — любовь убивать,
Опасность сосет ее силу.
Любовь оставить — ее спасать.
Прощай, чужой мне, но милый.[1]