Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

Алексей передавил папиросе мундштук. Прерывистой затяжкой Люсьен расправил грудь, обтянутую полосатой майкой. С задержками выдохнул и передал обратно. Затягиваясь, Алексей видел себя мальчиком — бегущим по воде по щиколотку вдоль кромки Рижского залива. Он был в ссадинах, ладони липли от смолы: только что он сорвался с сосны, увидев за забором на закрытом пляже — а до этого не видел ни одной — миллион голых женщин, и теперь, имея в голове всё это, нёсся что было сил, одновременно тормозя себя подъёмами стоп, как бы на каждом шагу готовый упасть в прибой, и время от времени падал, но оказывался не убитым, а только тяжело раненным, и бежал снова, и скорбно при этом пел. Мелодия та вздула ему горло, а потом явились и слова:

Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня,
Успел он сказать в последний раз:
«Какое мне дело до всех до вас,
а вам до меня…»

Конечно, с пулей промеж глаз уже не пикнуть, но из-за этой песни он в то одиннадцатилетнее своё время три раза смотрел фильм на тему зоологического одиночества в мире капитала.

Бывший военный лётчик за большие бабки полетел снимать акул, которые отъели ему руку, и если бы не сын, которого он без охоты взял с собой, обратно бы отец не долетел — по рассказу, который один, и, кажется, единственный, английский соцреалист написал ещё до того, как изменил своему учителю Хемингуэю с Союзом писателей СССР. Поскольку всё взаимосвязано, не исключаю, что тот «Последний дюйм», продукция Ленфильма, и дал мне первый импульс для побега в мир, проданный британцем не за понюшку табака:

Простите солдату последний грех,
И, памяти не храня,
Не ставьте ему над могилой крест,
Какое мне дело до вас до всех,
А вам до меня…

По пути к машине Люсьен залез на барку, которая косо томилась на мощёной набережной. Рядом под деревом был щит с предупреждением «Privat Parking»[49]. Он бросил ключи от машины и попросил найти в багажнике «полароид».

Алексей прицелился в видоискатель. Глубокая и узкая, барка называлась «Esperanza»[50], что было золотыми привинченными буквами на алом, а корма украшена железными пентаграммами. Хоть в море сейчас, хоть в преисподнюю так стоял Люсьен, держась за руль.

Он сделал снимок.

10.

Сразу за Антверпеном навстречу поднял руку панк-ирокез.

— На хуй…

Но Люсьен остановил.

Ирокез неторопливо подходил в своих высоких шнурованных ботинках — в руке мешок, в глазах недобрая усмешка.

— В Амстердам, messieurs?[51]

Он влез к ним за спину, заставив сразу впасть в ожидание чего-то максимального — ствола в затылок? Алексей отмалчивался, передоверив хозяину машины счастье общения с ближним. По-английски: ирокез был made in Britain[52]. Утром его с полицией выставили из Голландии. Теперь он туда снова. Не может ли он, Алексей, закрыть окно со своей стороны? Алексей закрыл. Пепел с сигареты, которую Люсьен ему охотно выдал, ирокез стряхивал им на пол. Перед самой границей он велел остановить себя у забегаловки. Проветривая машину, они смотрели, как тип хрустит по гравию. Вместе со своим мешком ирокез исчез за дверью. Алексей посмотрел на сиденье. «Полароид» на месте, но всё равно:

— До Амстердама духа я не вынесу.

— Что ты предлагаешь?

— Он с кас![53]

Взгляд Люсьена сказал, что даже от русских с их коварством он не ожидал. Он вышел и отправился за ирокезом. Давно оквадратясь, как говорят в Париже, сохранял ещё обязательства к альтернативным братьям.

Из забегаловки он выбежал.

— Их там полно! В сортире, представляешь? Одной иглой!..

И газанул.

11.

Как оказались в Стране тюльпанов, этого Алексей не заметил, поскольку в Бенилюксе погранпунктов нет, да и тюльпаны вроде отцвели. Ветряных мельниц, впрочем, было в избытке — тучных и легкомысленных.

На плоском и зелёном.

— Самый большой в мире порт, — склонял Люсьен в сторону Роттердама. При этом, можно сказать, культурная столица. На каждом углу авангардизм. Цадкин, Певзнер alias[54] Габо. Ваши, русские…

Что выбрать на предстоящий вечер — Роттердам или все же Амстердам?

Мальчик вырос, засыпая над «Политической картой мира», и постепенно осознавал, что до конца обречён на жизнь в пределах красного разлива «священных границ». Он бы лишь скорбно ухмыльнулся, предскажи цыганка в стране отказа, что придёт момент томления перед подобным выбором. Впечатанный в кресло, он лежал безмолвно. Машина летела в сиянии над бесконечной дельтой Рейна.

— Поставим вопрос иначе, — сказал водитель. — Секс или культура? Потому что, кроме дома Анны Франк, с культурой в Амстердаме будет туго.

— Пассон[55] — ответил я.

— You are the boss…

Культура оказалась слева и внизу.

12.