Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

— А этой, прости за выражение… Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил — отель весь повыскакивал. А вы не слышали?

Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер — нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.

Руководства на трибунах не было — да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления — собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.

День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.

Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.

Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:

От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей,
Человек проходит, как хозяин,
Необъятной Родины своей…

— Не в ту степь, Геннадий Иваныч! — прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.

— Заказывай, хозяин… Чего? «Бухенвальдский набат»?

Комиссаров поморщился.

— А то гимн могу.

— Какой?

— Демократической молодежи мира. В темпе марша.

— Слова знаешь?

— А то!

— Тогда давай…

Дети разных народов,
Мы мечтою о мире живем.
В зги грозные годы
Мы за счастье бороться идем…

Песню дружбы запевает молодежь,

Молодежь, молодежь.
Эту песню не задушишь, не убьешь,
Не убьешь, не убьешь!

— Девчата, парни! Подхватываем! — и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.

Но этих слов уже никто не знал, и гимн — вполне актуальный, если переосмыслить — в одиночку сошел на нет:

Помним грохот металла
И друзей боевых имена.
Кровью праведной алой
Наша дружба навек скреплена…

«Веселые ребята» сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над «звездочками». Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.

Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.

Обратно шли по тротуару.

Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.

За время отсутствия у колоннады отеля припарковался «Мерседес-бенц».

Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом — тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.

— Правительственный, что ли? — спросил Шибаев.

— Частник, — ответил Хаустов.

Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.

— Вот это я понимаю! — сказал Шибаев. — У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает… Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.

— Ну, Брежневу, допустим, подарили, — сказал Хаустов. — А этот где достал?

— Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.

— «Образцовый коммунистический город». А мэр — на «Мерседесе»…

— Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, — проявил Шибаев пермиссивность. — Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?

В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак «D».

— Да, коммивояжер…

— Фриц, что ли?

— Западный, — уточнил Хаустов. — Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему «У советских собственная гордость». А то вон уже стекла захватали.

Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:

— Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?

Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:

— Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!

— Не колеса, бля… Ракета!