Бегство Джейн

Эти вопросы перестали волновать ее, когда она вновь начала принимать лекарства. От этого ей стало легче. Что толку задавать себе вопросы, на которые все равно нет ответов? Даже Майкл не смог сказать ей, что произошло с ней до их драки, когда она сбежала, попытавшись убить его медным восточным сосудом. То, что она пыталась убить мужа, ее больше не удивляло и не шокировало. Разве не убила она до этого свою мать и свою дочь?

Джейн доводила себя до умопомрачения, постоянно вызывая в своем воображении образы маленькой девочки, многократно виденные ею на глянцевых страницах фотоальбомов: вот она перед глазами — прелестное дитя с застенчивой улыбкой и любопытными глазками; вот она в разных туфельках — красной и синей; вот она нюхает низко свисающую ветку сирени; вот она держится за руку отца и одновременно жмется к матери. От Эмили теперь осталась лишь память, подумалось Джейн, но она сама лишена даже этого утешения.

Сколько раз за последние несколько дней перебирала она в памяти подробности событий прошедшего месяца. Сидя в солярии и наблюдая, как по утрам, после восхода солнца, на пол из окна падают квадратики света, похожие на нарезанный ломтиками пирог, как эти квадратики перемещаются, растут, а затем, с наступлением темноты, исчезают, она шаг за шагом восстанавливала в памяти свои действия с того момента, когда Майкл привез ее из госпиталя и она переступила неузнаваемый порог своего дома. Это был шаг в ее прошлую жизнь, и ей оставалось только гадать, что сулит ей это возвращение. Она усмехнулась, ощутив, как невидимая удавка сжала горло. В самых ужасных кошмарах, в самых невероятных сновидениях она не смогла бы увидеть немыслимого и безнадежного сценария, преподнесенного ей реальностью.

Она видела себя как бы со стороны — вот она входит в гостиную, приближается к пианино, вот ее пальцы касаются клавиш, и она слышит старую мелодию Шопена; вот те же самые пальцы подносят к ее глазам фотографии; вот три групповых снимка — на них дети, построенные аккуратными рядами по росту. Впереди маленький мальчик с доской, на которой написано, кто они такие — Арлингтонская частная школа. Джейн улыбается, глядя на хорошенькую девочку с длинными светло-каштановыми локонами и огромными глазами. Девочка одета в желтое платьице и гордо стоит в последнем ряду; вот та же девочка, только годом старше — волосы собраны в хвостик, она высока и горделива; вот она же на третьей фотографии — волосы свободно распущены, в платье из ткани в черно-белую клетку, улыбка уже не столь самоуверенная, во взгляде появилась осмотрительность. Такая вот последовательность — младшая группа детского сада, старшая группа, первый класс школы, фотографии второго класса нет. «Думаю, что мы просто не получили этого снимка, — сказал ей тогда Майкл, — должно быть, Эмили болела».

Почему же, по какой причине, ей не показалось странным, что самые свежие фотографии Эмили были годичной давности? Ведь если в семье стремятся запечатлеть каждое движение, каждый вздох ребенка, то весьма подозрительным должно показаться отсутствие фотографий, отражающих целый год жизни. Джейн поняла, что просто не хотела об этом думать. Она не была готова к встрече с тем кошмаром, в который превратилась ее жизнь, она не могла встретиться лицом к лицу с катастрофой, которую сама же и устроила, она уклонилась от уплаты пени за отнятые ею жизни.

«Меня надо уничтожить, — думала она. — Усыпить, как больную собаку. Одна смертельная инъекция — и конец всем мучениям». — Она потерла то место на руке, куда Майкл только сегодня утром сделал очередной укол.

Она вспомнила о своих подозрениях относительно Майкла, о своей убежденности в том, что он обдуманно и намеренно пытается лишить ее разума, тогда как он изо всех сил старался помочь ей найти его.

Вот и сейчас он кого-то привел к ней. После того как он неделями отказывал ей в просьбах увидеться с самыми близкими друзьями, Майкл решил показать всем, в каком аду он живет. Сначала он позвал Сару и Питера Таненбаум, и они сразу же пришли. Сара разрыдалась при одном взгляде на Джейн, а Питер, разговаривая с Майклом, старался не смотреть в ее сторону.

Ей очень хотелось прикоснуться к ним и успокоить, сказав, что так ей лучше, что она сама выбрала для себя безумие, что оно вполне ее устраивает и что им не стоит беспокоиться о ней. Но руки не подчинялись ее воле, а голос совершенно пропал. В горле образовался вязкий ком, сквозь который не проходили никакие звуки. Она смотрела на своих друзей и видела их расплывчатые силуэты, как бывает, когда смотришь в видоискатель фотоаппарата, объектив которого густо смазан вазелином. Она хотела только одного — чтобы они ушли и оставили ее одну. То, что с ней происходило, было самое меньшее из того, что она заслужила. Она хотела было убежать, но ее поймали и заставили наблюдать собственную казнь.